Мы плакали вместе с Инвой.

В какой-то момент, когда стало нестерпимо, когда стало уже ясно, когда уже ничего не осталось и страсть почти прорвалась наружу, Инва поднялась и просто вышла из комнаты.

Трупы упали, как пряничные куклы. Я присутствовал здесь, я лежал руками на связях, но я не удержал.

Я стоял у двери из ничто. Я проводил рукой по жестяной коробочке, в которую выдумал, что положил свои чувства, а там…

Здесь – пусто.

Оставшись в одиночестве, я подошёл к двум неживым актёрам, валявшимся без дела на полу. Холодно без холода. Темно на свету. Я один среди полутора сотен тел.

Я опустился на колени рядом с ними, а потом аккуратно лёг на бок.

Вот теперь, когда здесь появилась пустота от Инвы и когда я лежал, подтянув к груди ноги, между кинутых ненужных тел, – искусство закончилось. В белом воздухе повисла затухающим аккордом необъяснённая мною боль.

Мы собрались убить Хозяина Луны раз десять или двадцать, расчленить и сшить вручную из его плоти укреплённый мост для паромотрисы, а сам хозяин этих тел был против и шумно протестовал, размахивая в знак своего несогласия руками. Сотворитель, это же очень смешно!

Боль затухала в прозрачном воздухе. Груз из ста пятидесяти восьми тел стоял. Два тела валялись. Я лежал рядом с ними, сжавшись в позе эмбриона. Я смеялся.

Глава 6

Не поезд

I

Длительность моих смен увеличилась почти вдвое. Держать становилось сложнее. Начавшееся ещё в поезде-призраке недомогание теперь усилилось. Я больше не мог сдерживать его. Я ощущал слабость. Но не настолько настойчивую, чтобы не работать вовсе.

Однако, несмотря на болезнь, увеличение нагрузки оказалось мне приятно, поскольку лишало меня возможности углубляться в собственные переживания, досаждавшие мне. Нагрузка не давала прислушиваться ко внутреннему диалогу. Тот уже воскресал во мне каждый раз, когда становилось тише. В перерывах между ударами сердца.

Против желаний я вспоминал взгляд жены. Размышлял о том, кто я: жертва или палач. Для нас двоих. Для самого себя. Я не хотел бы принимать решение в этой области никогда. До сих пор мне успешно удавалось избежать этой необходимости. Но силы, что я тратил на побег от неё, могли лучше мне пригодиться для того, чтобы набраться смелости и найти занятие, увлёкшее бы меня безвозвратно. Более подходящее для меня занятие.

Возможно, перестав тратить время и энергию на отрицание, я мог бы подобрать аргументы для того, чтобы перевестись на другое назначение. Убедить Центр. Возможно, какое-нибудь из молодых предприятий захочет поверить в меня и рискнуть. Всё равно этот рейс для нашей бригады – последний. Инва уйдёт. Значит, бригада станет другой. Что означает в свою очередь неизбежность болезненных перемен. Не лучше ли мне управлять ими?

В смену, следующую за нашим возвращением, Инва позвала меня в одну из комнат отдыха, куда я раньше не заходил. Там на стене висела большая карта Паровых Долин с отметками высот. Мы могли даже примерно представить, где находились сейчас и какие её части посетили. Но показать мне коллега хотела вовсе не это. Она указала на символы, отмеченные на карте, что я определил как условные обозначения районов Машины. Эти символы и я, и Инва встречали и раньше – на ботинках бегунов, атаковавших нас у поезда.

Я перестал верить в то, что они базировались на той перехватывающей станции, откуда так упорно отваживал нас Хозяин Луны. Вполне возможно, что они пришли из Паровых Долин и мы зря начали свой путь по такому сложному маршруту. Впрочем, об этом никто из нас в тот момент не мог знать.

Три дежурства спустя я вошёл в свою комнату для сна. Держать груз мне раз от раза становилось всё тяжелее. Я осознал, что проблема не только в моём теле и во мне как в операторе. Всё навязчивее мне начало казаться, что все тела немного дрожали. Самопроизвольно. Мне следовало это обсудить с Сайхмаром после его смены.

Я закрыл за собой дверь. На моей постели сидела женщина с рыжими волосами. Шея. Гортань. Скулы. Челюсть. Глаза. Она боялась начать говорить. Но слова наполняли её рот. Невыразимой горечью. Нуждой выговориться. Непреодолимым страхом.

Я понимал, что, с точки зрения её неизвестного оператора, в этот раз я должен принять её. Оператор оказался прав. Я чувствовал, что готов каким-то образом её принять. Я сел рядом. Я очень устал.

Мы помолчали.

Дальше я встал. Сходил в столовую и взял две тарелки каши. Нужно сказать, что почти всегда на плите теперь находилась еда, содержащая мясные волокна. Можно было брать прямо из кастрюли тёплое. Последние дни все механоиды держались на ликровых ополосках из машины тел. Поэтому вкусная питательная пища очень восполняла наши силы. Я запланировал поесть не в столовой.

Вернулся к себе. Поставил обе тарелки на стол. Между ними – чашку со сладким горячим чаем.

– Брать две чашки с кипятком одновременно небезопасно, – сказал я оператору… нет. Скорее, я обращался к объекту его искусства как к отдельной личности. – Нам хватит одной на двоих.

Она встала. Подошла к столу. Отодвинула стул. Села. Положила руки на стол по обе стороны от тарелки. Подняла глаза на меня. Начала прибирать приборы. Раскладывала их из общей кучи отдельно, на место для каждого.

Сказала тихо:

– Другие поймут, что я ела.

– Пусть.

– Будут вопросы, все станут смотреть на тебя.

– Пусть.

– Это очень странная игра в куклы, – сухо произнесло тело.

– Не хуже, чем любая другая семья. – Я сел напротив неё.

Женская рука осторожно взяла ложку.

Я стал есть. Действительно. Это ничем не отличалось от вечеров, когда я ужинал с женой. Наверное, я решил в игровой ненастоящей манере, достраиваемой с помощью воображения до приемлемой формы, воскресить эти странные вечера. Только мяса в каше, что моей жене разрешали покупать для внутридомовой столовой, никогда не было. А так – те же руки. Та же осторожность в каждом движении. Та же нарочитая забота о тех редких часах, что я проводил рядом. Только я никогда не понимал, зачем это всё. Зачем она так делала.

Она никогда не спрашивала меня о назначении по работе. Не интересовалась тем, что я видел. Только крепко прижималась ночами. Словно пыталась выгнать своим стеснительным грустным теплом живущий внутри меня холод. Но её тепла не хватало. И мой холод оставался, где и всегда.

Может, дело было не в