желтовато-бурыми столбиками. Их мякоть превращалась в труху, напоминающую на табак внутри папиросы. Ползучие растения, похожие на алое, сворачивали жесткие зубчатые листья, их стебли выгорали на солнце и никли к земле.

Линн собирала побеги змееглава и ланцетника, обрезая их и складывая на кусок брезента. Руки она обмотала тряпками. Иглы и шипы оставались острыми даже после гибели мягкой сердцевины. Робинс искала топливо для костра в двадцати ярдах к северу. Линн старалась не упускать ее из поля зрения. Она разогнула спину и вытерла со лба пот. Обрубки пальцев заныли, жгучая боль прошла через всю руку, но Линн научилась страдать молча. Она постепенно привыкала к боли, как к скверному попутчику, от которого невозможно избавиться — остается только смириться с его присутствием.

Она сильно ослабла. То и дело начинала кружиться голова, и, глядя на отдаленные скалы, Линн зачастую видела только блуждающие пятна и извилистые полосы на границе неба. Она стояла неподвижно, упорно глядя в одну точку, и через некоторое время детали рельефа приобретали свою истинную форму, как будто подкрутили объектив кинокамеры. Горы становились горами, а небо — небом. В мышцах то и дело возникали короткие спазмы. Линн бросало то в жар, то в холод. Эфинил снимет воспаление и избавит ее от лихорадки, но результат скажется самое меньшее через два дня. А пока ей приходилось крепче стискивать зубы и переносить болезнь на ногах. Она не могла позволить себе свалиться окончательно.

Линн концентрировалась на работе, но мышечные спазмы усиливались, в суставах словно пересыпалась железная стружка. Когда она подняла голову и посмотрела вдаль, равнина встала на дыбы и понеслась по кругу как пестрая карусель.

Пришлось зажмуриться и широко расставить ноги. Оторванный мизинец начал пульсировать в двухстах милях к югу, на плитах Кор-Эйланда. Привычные фантомные боли отозвались в руке раздражающей щекоткой. Линн часто ловила себя на том, что пытается почесать недостающий палец. Синапсы посылали безответные команды к отсутствующим нервным окончаниям. Рассудок Линн упорно отказывался признавать, что эта часть ее тела утрачена безвозвратно.

— Хватит? — спросила Робинс, вываливая на брезент кучу обвисших как плети сегментных стеблей. Кольца змееглава и впрямь напоминали дохлых рептилий, обвивающих друг друга. Сержант предложила Линн половину раскуренной папиросы. Та втянула в себя кисловатый дым, поморщилась и вернула папиросу Робинс.

— Куришь как «свежак», — прокомментировала сержант, делая длинную затяжку. — Может тебе завязать с этим делом?

Линн хмыкнула и взяла у нее папиросу.

— Все равно табака почти не осталось.

Робинс вздохнула:

— Увы. Не знаю, как проживу без него. Ну так что, заканчиваем?

— Килар сказал, нам понадобится много топлива, и он прав — эти растения плохо горят, но сгорают быстро, — Линн почесала правой рукой левый локоть, чтобы хоть как-то унять зуд в отстреленном пальце.

— Зачем ему все-таки понадобился костер? Добыть ответы из пламени? Звучит жутковато. Он что — колдун?

— Не думаю.

— Тогда зачем?

— Спроси у него, — Линн повела плечами, отгоняя озноб. Ее лоб похолодел, а щеки вспыхнули. Она уронила пепел под ноги.

— Он пугает меня, но уже не потому, что он — тафу, — Робинс понизила голос и заговорила быстрее, — В нем есть что-то отталкивающее, неправильное. Что-то чуждое. Будь у него нормальные вагина и сиськи, впечатление стало бы только острее. Это как… сахар в бензобаке. Ничем хорошим не кончится. Меня коробит от мысли, что придется тащиться вслед за ним неизвестно куда.

Папироса снова оказалась у Робинс. Сержант вдохнула полной грудью и выпустила несколько колечек дыма. Они поплыли в горячем воздухе, словно развеявшиеся мечты. Линн провела холодной рукой по волосам и огляделась.

Бежевая туша вездехода залегла в двухстах ярдах к востоку. Длинный сплюснутый корпус выделялся своими ровными краями на фоне бесформенной громады скал. Линн попыталась сравнить это с чем-нибудь, и на ум ей пришли неряшливые детские картинки, сделанные гелиевой ручкой на иллюстрации в школьном учебнике. Транспортер был словно насильно врисован в пейзаж предгорий, вставлен в картину уже после ее завершения. Машина выглядела здесь чужеродно. И Килар был лишним в этом мире и в этом времени. Он пришел извне, как захватчик, насильно ворвался сюда, затеял свою игру по своим правилам.

До сих пор Линн предполагала, что они с ним думают об одном и том же. Но что если на самом деле он имел в виду нечто совершенно иное? Какая-то сила заставила его вклинится в чужой мир, где он сам и все его действия выглядели как грубый ученический рисунок, нанесенный на репродукцию известной картины. Не является ли его появление здесь таким же кощунством, как хулиганская пачкотня в учебнике? Нет — подумалось ей — не так. По крайней мере не совсем так.

— О чем задумалась? — Робинс последний раз затянулась и бросила окурок под ноги. Ее взгляд скользнул по лицу Линн и устремился на север.

— Знаешь, ты во-многом права, — отозвалась Линн. — Он действительно кажется чужим в нашем мире. Говорит, что умер у себя и воскрес тут.

— Да ладно! И ты ему поверила?

— Не знаю. Но как еще объяснить его появление? Его версия не более фантастическая, чем любая другая. Похоже, я готова довериться ему. Хочу разделить с ним путь. Отчасти из любопытства, отчасти потому что заразилась его одержимостью. Мне кажется, он и сам толком не знает, куда этот путь ведет. Он как будто нашаривает дорогу в полной темноте. Интересно, кто или что помогает ему обходить ямы.

— Ты не думала, что он… ну, заражён?

Линн вздрогнула. Только одну заразу не требовалось называть вслух.

— Сама знаешь, что на этой широте инфицирование невозможно. Ни одного подтвержденного случая за триста лет. Святоши устроили День Мясника не потому что боялись девиантов, а потому что тафу не вписывались в их картину мира. До границы сумеречной зоны несколько месяцев пути. Он бы уже десять раз изменился.

— Не могу не думать об этом. Может он все-таки колдун?

— Кажется, сегодня мы узнаем много нового и интересного. — Линн нагнулась и взялась за концы брезента, — Давай отнесем к машине.

Робинс склонила голову набок, словно прислушиваясь.

— Знаешь, он поступил абсолютно правильно, когда вырубил меня тогда, на станции. А потом связал. Я была не в себе, потеряла контроль. Почти не помню, что говорила и делала. Только злость. Когда думаю об этом, становится не