контейнера, скрутим проволоку, — улыбнулся Буратино, — затем откроем контейнер и возьмём мешки.

— Да я же не об этом, там в порту сторожей с собаками валом, как же мы от них с мешками будем бегать?

— Бегать от них мы не будем, мы будем от них плавать, — продолжал улыбаться Буратино.

— Плавать! — оживился Рокко. — Это мысль, как я сам не догадался? А на чём мы будем плавать, ведь лодки у нас нету?

— А вот это, я думаю, ты и сам решишь, где нам взять лодку. Только лодка нужна побольше.

— Лодку? — задумался Чеснок. — Да ещё и побольше?

— Чтобы могла взять шестерых человек и триста килограммов кофе.

— Знаю, — обрадовался Рокко, — спрошу у Карло Паральдони, у его отца небольшой баркас есть.

— Только не говори, для чего берёшь, — посоветовал Буратино.

— Не учи учёного.

— Если закорячится, дай ему денег.

— Ладно, — сказал Рокко и, прежде чем уйти, достал из-за пояса обрез. — Тебе его оставлю, мало ли что.

— А сам? — спросил Буратино.

— Я-то отобьюсь как-нибудь, да и вряд ли кто-нибудь успел подписаться на контракт, времени ещё мало прошло.

Сказав это, Рокко ушёл за баркасом. А Буратино остался с обрезом. День близился к концу. Когда солнце завершало свой ежедневный цикл и готово было погрузиться в море, вся банда собралась на сходку, и не без помощи младшего Паральдони Чеснок пригнал к берегу четырёхвёсельный баркас. Паральдони, получив три сольдо, ушёл домой, попросив, чтобы лодку вернули до рассвета, и пожелал ребятам счастливой рыбалки.

— Немного счастья нам бы не помешало, — сказал Буратино и начал инструктировать команду.

Затем они неспешно поужинали и, когда на небе загорелась первая звезда, новоиспечённые морские разбойники вышли в море. Рокко сел за руль, Буратино на нос, Лука рядом с ним, а братцы на вёсла, только один Фальконе метался, как неприкаянный, по лодке, не находя себе места.

— Какого чёрта ты не угомонишься? — раздражённо спросил Рокко.

— А такого: вот перевернёмся, так все угомонимся на дне морском, — отвечал Фальконе, пытаясь усесться на дно баркаса. — Ой, и тут вода, чёрт, везде вода, чёрт бы её драл, — он снова вскочил в поисках сухого местечка. — Ну! Даже сесть некуда, кругом одна вода, как я это не люблю, ненавижу эту воду. Зачем мы куда-то плывём?

— А чего тебе вода, растаешь, что ли? — спросил Чеснок.

— Не-а, — вставил Лука, — он просто боится, что грязь отвалится.

— Причём здесь грязь, ну, причём здесь грязь, я не пойму? — обозлился Джузеппе. — Я в детстве чуть не утонул в кадушке для дождевой воды, с тех пор и боюсь эту воду дурацкую. И плавать я ни хрена не умею. Мне кажется, — тут Фальконе сделал паузу, прислушиваясь к своим ощущениям, — мне кажется, меня укачивает.

— Какого хрена тебя укачивает, если и волны-то нету, море, как стол? — спросил Чеснок.

— А мне твоя волна и не нужна, меня укачивает от одного отсутствия земли.

— Тошнотик, — обозвал его Рокко.

— Сам ты тошнотик, может быть, у меня детство было тяжёлое, — парировал Джузеппе.

— А в чём же тяжесть твоего детства? — поинтересовался Лука.

— Да в том, что мыться я не любил, я любил ловить лягушек и надувать их.

— Эх, удивил. В детстве никто не любит мыться, а все любят лягушек надувать, — произнёс Крючок.

— Ты дослушай сначала. Так вот, был у меня один папаша, второй, по-моему… или третий, не помню точно, но фамилию ношу его, царство ему небесное, но сволочь он был редкая. Один раз поймал, гад, где-то лягушку и бросил её в кадушку с водой, что стояла у нас за домом, и кричит мне: «Джузи, сынок!..»

— Так тебя звали Джузи, — захихикал Рокко.

— Отстань, Рокко Чеснок, — продолжал Фальконе. — И говорит: «Джузи, а не твоя ли лягушка плавает в кадушке?» А в этой самой кадушке воды было только до половины, скажу я вам. А водичка была ещё та, не то жёлтая, не то серая, и страшно мутная, а на стенках бочки мох какой-то растёт и головастики плавают. И ещё мелкие червячки такие красные… Бр-р, — Фальконе передёрнул плечами, — ну, вот, заглядываю я в бочку и вижу, плавает там здоровенная ляга, красивая, глаз не оторвать. Плавает и на меня таращится. Я, естественно, попытался её схватить, да руки коротки, до неё не достают. Тогда я сбегал за табуреткой, поставил табуретку, звезданул жабе пару раз палкой, чтобы не ныряла, и полез за ней. Склонился так, что над бочкой остался один мой зад и ноги, а всё остальное в бочке. И когда лягушку я уже схватил, не знаю точно то ли папаша, подлец, табуретку из-под ног выбил, то ли я сам сковырнулся. В общем, упал я в эту воду вниз головой, а на улице только ноги остались. А ногами особо не надышишься, они к дыханию не приспособлены, это любому известно. И вот, лежу я на самом дне головою, в одной руке палка, в другой лягушка. Мне бы их выпустить, палку с лягушкой, а я с перепугу ещё сильнее сжимаю. Открываю я глаза, а передо мною одно царство морское, червяки красные плавают по своим делам. А один головастик вообще обнаглел, подплывает и прямо в глаз заглядывает и усмехается. Я эту головастичью ухмылку до сих помню. И тут я понимаю всю безвыходность своего положения, начинаю звать на помощь маму.

— А чего же ты жабу не бросил и не попытался выбраться? — смеялся Рокко.

— А чёрт его знает. Я так до самого конца эту жабу и держал. И палку тоже держал, зачем, не знаю. Ну так вот, пытаюсь я звать на помощь, а вместо слов одни пузыри летят, да вода в меня эта поганая заливается, холодная такая, невкусная. И вот лежу я головой на дне, пью эту воду вместе с червяками и головастиками и блюю её обратно. Пью и блюю, и понимаю, что начинаю погибать.

— Ну и как, погиб? — потрясённый страшной картиной, спросил Серджо.

— Не-а, мамаша вовремя меня из бочки выхватила. А палку я ещё два дня из рук не выпускал, не мог пальцы разжать с