— Что-то должно было остаться.

— Что?

— Детали, фрагменты.

Скрипя зубами, она шагнула к краю пепелища; под ее ногамиклубился пепел.

— Может быть, я смогу найти образчик ткани, петелькуили хотя бы шнурок.

Я с трудом сдержал улыбку. Когда все обратилось в пепел,Джен вернулась к своему коньку: шнуркам.

Она опустилась на колени и принялась разгребать гарь руками,отворачиваясь от дымящего, еще пышущего жаром пластика.

— Джен.

— Мы могли бы даже найти здесь уцелевшую обувку. Напожарищах часто обнаруживают вещи, которые огонь почему-то не тронул…

Конец фразы потонул в кашле, вызванном едким дымом и ей жесамой разворошенным, поднявшимся в воздух пеплом. Она схватилась руками залицо, оставляя на щеках полосы сажи, а потом, отдышавшись, сплюнула что-точерное.

— Джен, у тебя крыша поехала?

Она подняла на меня глаза, явно удивляясь тому, почему я нерядом с ней.

— Что ты делаешь? — спросил я.

— А как по-твоему, что я делаю, а? Ищу эти чертовытуфли, вот что! Разве не этим мы занимались все это время?

Я покачал головой.

— Я искал Мэнди.

Джен развела почерневшими руками.

— Ну, так ведь с ней все обернулось наилучшим образом.Она, видимо, получит повышение. И теперь ты хочешь отказаться? Только потому,что так нам сказала Мвади Уикерсхэм?

Я вздохнул и ступил на пепелище, чувствуя жар под подошвами.Солнце уже зашло, и свет на дворе исходил главным образом из сердцевиныпожарища. Я опустился на колени рядом с Джен.

— Может, хватит?

— Я ищу.

— Что? Туфли накрылись.

Она резко и сердито затрясла головой, как двенадцатилетняядевочка, которую заставляют переехать в Нью-Джерси. С таким видом, словно ответне мог быть выражен в словах, и только законченный идиот мог думать, будто этовозможно. Она искала утраченную крутизну, а это, пожалуй, то, что труднее всегонайти.

— Джен, может быть, так будет лучше? — тихосказала я.

— Лучше?

— Я что хочу сказать: неужели ты вправду хочешьработать на этих ребят? Вынашивать грандиозные планы джаммеров? Каждую минутусвоей жизни думать о том, как изменить мир?

Она вскинула на меня вспыхнувшие глаза.

— Да, именно этого я и хочу.

— На самом деле?

— Это то, чего мы всегда хотели.

Она снова принялась копаться в золе: едкий, черный пепелподнялся в воздух, забиваясь в ноздри, и щипал глаза. Мне пришлось отвернуться.

— Я что имею в виду, Хантер, — чего на самом делехочешь ты? Вернуться к тому, чтобы просматривать рекламу за деньги? Участвоватьв фокус-опросах и обсуждать животрепещущую тему, когда вернутся в моду гетры?Перехватывать новейшие способы завязывать шнурки? Просто наблюдать, вместо тогочтобы действовать?

— Я не просто наблюдаю.

— Просто. Ты фотографируешь, продаешь снимки,теоретизируешь и много читаешь. Но ты ничего не делаешь.

У меня глаза полезли на лоб.

— Я ничего не делаю?

А у меня как раз было такое чувство, будто очень даже делаю.Особенно в последние два дня, после того как встретился с Джен.

— Не делаешь. Ты наблюдаешь. Ты анализируешь. Тыследуешь. Это часть пирамиды, которая нравится тебе больше всего: быть наверхуи смотреть вниз. Но ты боишься что-нибудь менять.

Я судорожно сглотнул, дым во рту ощущался вкусомподгоревшего тоста. Никаких возражений в голову не пришло, потому что она былаправа. Я следовал за ней сюда всю дорогу, шаг за шагом, и всякий раз, когдаготов был отступиться, именно она делала следующий шаг. Как, собственно говоря,и принято у охотников за крутизной, я просто ухватился за инициативу и энергиюДжен, за ее настойчивое стремление ко всему странному и пугающему.

И вот в итоге оказался неспособен даже на то, в чем вроде бывсегда был хорош, — наблюдать. Позорно проглядел то, что за нами следили,и допустил, чтобы шайка тупых пурпурных голов использовала Джен, оставив ее нис чем.

Я вспомнил, как послал Мэнди фотку со шнурками — продал Дженс первой же нашей встречи. И кто я после этого, если не барахло? Ничего крутогово мне нет, это стало ясно еще сразу после отъезда из Миннесоты.

Я не имел отношения к джаммерам и не заслужил того, чтобыбыть с Джен.

— Ладно. Убираюсь с твоей дороги. — Я встал.

— Хантер.

— Нет, я правда не хочу тебе мешать.

В жизни не слышал, чтобы мой голос был таким хриплым, и нечувствовал в желудке такого твердого кома.

Я потащился прочь и, прежде чем достиг переулка, услышал,как она снова копается в куче.

— Ты мыл руки?

— Да, я мыл руки.

Мой отец поднял глаза, в кои-то веки сочтя мой тон болеетревожным, чем очередной устрашающий график.

— О, извини, конечно, ты мыл.

Победа. Эх, если бы я только мог улыбнуться. После столькихлет безуспешных попыток мне наконец удалось заговорить настоящим голосомробота. Невыразительным, бездушным, пустым. Я знал, что отец уже никогда неспросит меня, мыл ли я руки.

Моя злость на Джен и на себя остыла еще накануне вечером, подороге домой, превратившись к тому времени, когда я лег в постель, во что-тотвердое и холодное. Этим утром я чувствовал себя мертвецом.

Мама молча налила мне кофе.

После длинной паузы отец спросил:

— Трудный вечерок?

— Очень.

— А тебе идут такие волосы, — сказала мама слегким нажимом, благодаря чему эта фраза приобрела форму вопроса.

— Спасибо.

— И руки не выглядят сегодня такими пурпурными.

— Я бы так не сказал.

Вообще-то неприглядное отражение, увиденное мной в зеркале вванной, показало, что краска поблекла, но только самую малость. При такойскорости обесцвечивания я как раз закончу колледж с нормальным цветом рук.

— Расскажи нам, что не так, Хантер? — попросиламама.

Я вздохнул. Наверное, они уже догадались, да и все равно ябы рассказал им, рано или поздно. Так может, лучше не держать это в себе?

— Джен.

— О Хантер, мне так жаль.

— Быстро, однако, — добавил отец, приложив к делусвой блистательный эмпирический ум.