Ульф согласился, что, должно быть, суеверия есть у каждого. На ум ему первым делом пришли коллеги. Эрик, отправляясь рыбачить, всегда надевал один и тот же ремень – он как-то упомянул об этом в разговоре, а Карл никогда никого не арестовывал в пятницу, тринадцатого. «Нет смысла – они сразу выходят на свободу», – объяснял он. Что же до Анны, то у нее на связке ключей висела кроличья лапка – он это видел своими глазами – а зачем кому-то носить с собой кроличью лапку, если он не верит, что лапка приносит удачу? А что до него самого… тут он задумался; неужели у него не было ни одной пустяковой и немного глупой приметы? К некоторому разочарованию, он понял, что и сам не без греха. Почему, например, он всегда старался вылезти из ванны до того, как спустит всю воду? Может, из-за стойкого чувства, что если он все еще будет лежать в ванне, когда в трубу утекут, журча, последние капли, то случится нечто ужасное? Или потому, что лежать в ванне, из которой вытекла вся вода, – холодно и неуютно? Скорее первое – если быть до конца честным с самим собой. Тут его поразила новая мысль: в самом ли деле честные люди были честны с самими собой – так же, как с другими? Мог ли человек обманываться насчет какой-нибудь своей слабости, например, будучи в то же время безукоризненно честным в отношении других вещей? Размышления эти, однако, прервались, когда он напомнил себе, что ему нужно подумать о другом: о том, что видела в парке госпожа Хёгфорс – а именно Оке Хольмберга и Нильса Седерстрёма, вместе. Что бы это могло значить?

Ответ пришел почти мгновенно. Нильс наверняка прочитал статью Оке о себе и о будущих разоблачениях. Придя в ужас от того, что его тайна вскоре должна была попасть на страницы газет, он, вероятно, связался с Оке и умолял его отменить публикацию. Наверняка дело в этом – иначе просто и быть не может. Конечно, Оке – если в нем оставалась хоть капля порядочности – должен был ответить, что статья и так не пойдет в печать, и на этом они бы и расстались, оставив после себя недоеденный пирожок, который потом проглотил Мартин. Но зачем им встречаться в парке, на какой-то скамейке? Ульф снова задумался. Может, Нильс не хотел, чтобы кто-нибудь увидел, как он заходит в редакцию. Он был человек известный; его знали в лицо. Вряд ли ему хотелось, чтобы его сфотографировали, пока он – так сказать, на коленях – умоляет газетчиков не публиковать статью. Хемингуэй так никогда бы не поступил. И Норман Мейлер тоже, не говоря уж о прочих крутых парнях от литературы.

Вдруг он осознал, что госпожа Хёгфорс что-то ему говорит.

– Простите. Я задумался.

– Я говорила: мне ужасно жаль, но я потеряла тот новый симпатичный поводок, который вы купили для Мартина. Тот, кожаный. На котором еще было написано «сделано в Китае».

Ульф помахал рукой.

– А, тот. Не беспокойтесь. Это всего-навсего поводок.

– Я купила новый. Вот он, – тут она вручила ему красивый новый поводок красной кожи, на котором были вытеснены буквы: «Van Dog».

Ульф поблагодарил ее, а потом, изучая лейбл, спросил:

– Ван Дог?

– Мне сказали, это такой дизайнерский бренд для собак, – сказала госпожа Хёгфорс. – Сама я за подобными штучками не гоняюсь – ну, знаете, всякие Гуччи и тому подобное. Но поглядите только на молодежь – они все просто обвешаны брендами. Не понимают, что ими манипулируют.

Ульф кивнул.

– По большей части это вещи вполне обычного качества. Вы платите за лейбл – и платите втридорога, – он вздохнул. – А теперь, значит, они нацелились на хозяев собак.

Госпожа Хёгфорс посмотрела на часы.

– Не найдется ли у вас минутка, чтобы выпить кофе, господин Варг?

Ульф ответил положительно. Он устал, и ему хотелось расслабиться; а послушать несколько минут госпожу Хёгфорс – что может быть лучше для релаксации? А потом, дома, он приготовит себе спагетти болоньезе и съест их вместе с салатом. Блумквист говорил, что всякий раз, как съедаешь большую тарелку углеводов, необходимо заедать их салатом. Блумквист говорил… тут Ульф улыбнулся. Не стоит взращивать в себе внутреннего Блумквиста, сказал он себе. А как это было просто. Быть может, Блумквист рос в человеке потихоньку, незаметно – стадиями, будто какая-нибудь болезнь. По-видимому, именно так и сам Блумквист стал Блумквистом.

Ульф сел на диван госпожи Хёгфорс, а Мартин улегся у его ног. Будь у меня нормальная жизнь, сказал он себе, именно так проходили бы мои вечера: общество другого человеческого существа – и собаки. Он готовил бы для нее, а она – для него, кем бы она ни была: чувствительная, заботливая женщина, которую ему надо бы попытаться найти, которую вполне можно найти – начни он только искать. А вместо этого, подумал он, я страдаю по той, которой никогда не быть моей, если только… если только… Его охватил радостный трепет. Каким же Джо был дураком; каким законченным болваном он был. Какая у него была жизнь: сам – высококвалифицированный анестезиолог, любящая семья, – а ему вздумалось гоняться за какой-то мимолетной прихотью, за пошлым романчиком, протекавшим… где? Да в ее тесной квартирке, наверное, или в дешевых гостиницах, где не задают вопросов, что происходит в этих бездушных номерах.

Его мысли вернулись к Нильсу Седерстрёму, и внезапно ему ужасно захотелось рассказать обо всем госпоже Хёгфорс. Вообще-то он никогда не обсуждал расследования с посторонними: на этот счет существовали строгие правила; но госпожа Хёгфорс – это другое. У нее был очень узкий круг общения, и она вряд ли бы стала кому об этом рассказывать. Ей спокойно можно было доверить тайну.

Так что он ей рассказал все. Рассказал, как к нему пришла с жалобой девушка Нильса Седерстрёма. Рассказал про свой визит в книжную лавку и про хвалы, которыми осыпали Нильса все его друзья. Рассказал про Оке, и как журналист отказался говорить про то, какие именно разоблачения готовила его газета. В заключение он признался, что так ничего и не сумел понять и что расследование, видимо, зашло в тупик.

– Почему же? Вы можете произвести арест, – сказала госпожа Хёгфорс.

Ульф нахмурился.

– Но я же сказал – у меня нет ни единой догадки, кого именно надо арестовывать. Чтобы произвести арест, первым дело нужно… – тут он прервался и вопросительно посмотрел на соседку. – Неужели у вас есть предположение?

– Конечно, есть. И даже не предположение, а полная уверенность.