называет его неизлечимым романтиком: «В эпоху «любви и мира» многие попадали в эту ловушку. Он не любил говорить о своём отношении к любви. Он не рассказывал о любовницах и друзьях. Все ответы — в его песнях, их много, и они ненадёжны».

Со временем сложился круг регулярных гостей Гарри Смита. Пегги Байдермен работала в Музее современного искусства, и у неё была восемнадцатилетняя дочь по имени Энн (ныне — успешный сценарист); Леонард некоторое время с ней встречался. Клод Пельё и его жена Мэри Бич были художниками, они делали коллажи, редактировали журнал и переводили на французский язык Берроуза и Гинзберга. Стенли Эймос в своём номере в «Челси» устроил художественную галерею, он проводил там вернисажи, а в гостях у Гарри Смита гадал на таро. Сэнди Дэйли была фотографом, снимала кино и приятельствовала с Энди Уорхолом и с Леонардом. В 1970 году Дэйли в своём номере на десятом этаже — стены и все предметы в нём были выкрашены белым — сняла андеграундный фильм под названием «Роберту прокалывают сосок»: его героем был Роберт Мейплторп. Закадровый голос в фильме принадлежит подруге Мейплторпа Патти Смит, которая тоже дружила с Гарри Смитом. Ещё была Либерти — красавица-блондинка, поэтесса и модель, с которой у Леонарда был роман. Либерти не только позировала Сальвадору Дали и была музой писателей Ричарда Бротигана и Джерома Чарина, но и деятельно участвовала в феминистском движении; в своё время она ушла от мужа — политика, члена Республиканской партии — и влилась в контркультурную тусовку йиппи1891. После собраний у Гарри Смита все, включая хозяина, перемещались в «Эль Кихоте», где занимали большой стол в дальнем углу. Частенько Леонард незаметно для остальных платил за всю компанию и уходил, прежде чем обнаруживалось, что счёт уже оплачен. Леонард мало наслаждался своей новообретённой популярностью, но ему нравилась возможность проявлять щедрость.

* * *

21 сентября 1968 года. Солнце отбрасывало длинные тени, три четверти года уже прошло, а Леонард всё ещё не уехал из Нью-Йорка. В этот день, накануне еврейского Нового года, Леонарду исполнилось тридцать четыре. Чтобы отпраздновать это событие, он в полном одиночестве пошёл в многолюдное место — принадлежавший сайентологам ресторан макробиотической кухни «Парадокс», занимавший полуподвальное помещение в Ист-Виллидже. «Парадокс» был излюбленным местом хиппи; там можно было обдолбаться, и никто бы тебя не побеспокоил. Если у тебя не было денег, можно было поработать на кухне за еду. Тельма Блиц, молодая женщина, работавшая копирайтером в рекламном агентстве, обедала за длинным общим столом; подняв глаза, она встретила пристальный взгляд мужчины, сидящего напротив.

«Я не знала его. Он отличался от остальных людей в ресторане. Волосы у него были короткие, а у всех длинные, и он выглядел нормально. Он был консервативно одет — но не как бизнесмен, скорее, как университетский профессор». И ещё, как Блиц незамедлительно сообщила ему, он был похож на Дастина Хоффмана. «Леонард сказал: «Мне это часто говорят». Они обсудили всё на свете: поэзию, метафизику, вегетарианство, — причём на все её утверждения Леонард с неизменным дружелюбием отвечал нечто прямо

противоположное. «У нас получился отличный спор. Только позже, почитав о нём, я узнала, что в университете он был президентом клуба дебатов». Они проспорили весь вечер, а потом «Парадокс» закрывался, и Леонард предложил ей прогуляться. Они не спеша шли по Сент-Маркс-плейс, где собирались хиппи. Леонард заговорил с молодым человеком, выгуливавшим огромную черепаху. «Он спросил его: «Чем вы её кормите?» А юноша ответил: “Мясным фаршем, спидами и герычем”».

Потом Леонард сообщил Тельме, что они идут в отель «Челси». «Я не знала, что это за отель «Челси», и спросила, что там, а он сказал — Нико. Я тогда только краем уха слышала о Нико и Энди Уорхоле, но он произнёс имя Нико таким мечтательным, печальным голосом, что, наверное, он поэтому туда и хотел». В отеле Леонард первым делом подошёл к стойке и спросил, нет ли для него писем. «И так я узнала, кто он такой, — говорит Блиц. — Я немного запаниковала, потому что поняла, что он важный человек — его первый альбом стоял в витрине книжного магазина на Сент-Маркс, но я не узнала его, он был совсем не похож на свою фотографию на конверте пластинки. Но, вместо того чтобы пытаться сразить меня рассказом о своих достижениях, как сделал бы всякий, кто подкатывает к девушке, он даже не сообщил мне, как его зовут. Он сказал — с самоиронией, преуменьшая свои успехи: “Ну, у меня есть кое-какая публика в Канаде”».

Он рассказал Тельме, что у него день рождения, и они отпраздновали это в «Эль Кихоте» блюдом с сельдереем и оливками вместо алкоголя. Потом они отправились в номер Леонарда на первом этаже. «Он достал гитару и спел мне две песни — я узнала их, только когда вышел второй альбом; это были «Bird on the Wire» и «The Partisan Song» [sic]. Когда он пел, я увидела в нём какую-то отстранённость и записала в дневнике, что маска печали и отстранённости на его лице проявилась сильнее, пока он пел. Он всё время отключался, отключался и возвращался — глаза его становились словно подёрнуты плёнкой, как у лягушки, и тогда казалось, что он где-то далеко. Я подумала: «Может быть, ему скучно со мной?». Я рассказала ему, что мне уже тошно от работы в рекламном агентстве, и он порекомендовал голодание и несколько хороших книг. Он говорил об учителях, о гуру, о победе над страданием, он говорил что-то типа: «Чем больше мы побеждаем страдание, тем больше страданий мы испытываем на более высоком уровне», — похоже на строчку из [песни] «Avalanche»: «Ты, желающая победить страдание». Но тогда среди людей, относивших себя к контркультуре, вообще было много страдания: страдание от того, что ты ненавидишь свою культуру, ненавидишь систему, нигде не находишь себе места. Все спасались, как могли».

В разговоре с Тельмой Леонард не распространялся о сайентологии — «сказал только, что она работает». Она вспоминает, что он заговорил о деньгах: сказал, что «у него есть сто тысяч долларов, но он не знает, что с ними делать — может быть, купить землю в Новой Шотландии? Я помню, что он говорил о деньгах со страдальческим выражением лица». Они провели вместе ночь. Наутро Леонард проводил Тельму на автобус (она ехала на Рош ха-Шана к семье) и просил позвонить ему, когда она вернётся. Когда она вернулась и позвонила, ей ответили, что он уехал из «Челси». Он отправился в Теннесси.

Итак, Леонард оказался в Нэшвилле на два года позже, чем собирался, и за три дня до первой сессии записи альбома Songs from a Room. За компанию с ним приехал его монреальский друг Генри Земель. В аэропорту их встречал рослый длинноволосый парень с усами и в бандане — отчасти хиппи, отчасти (и даже в большей степени) простой южанин. У Боба Джонстона, как всегда, были дела на студии, и встречать Леонарда он отправил Чарли Дэниелса. В 1968 году Дэниелс ещё не был звездой кантри, почётным членом Grand Ole Opry1901, махровым бородатым реднеком в ковбойской шляпе-стетсон — он был автором песен и сессионным музыкантом (играл на скрипке, гитаре, бас-гитаре и мандолине). Джонстон познакомился с ним в 1959 году, когда продюсировал его рок-н-ролльную группу The Jaguars. Группа эта несколько лет играла по клубам, но так и не могла добиться успеха. Однажды Дэниелс позвонил Джонстону в поздний час и поинтересовался, сможет ли тот вытащить его из-за решётки. Спрашивал он предварительно — планировал набить морду хозяину одного клуба. Джонстон заорал в трубку, чтобы Дэниелс «немедленно гнал к чёртовой матери в Нэшвилл», и тот именно так и поступил. Джонстон обеспечил его сессионной работой, и так Дэниелсу довелось сыграть на альбомах Джонни Кэша, Марти Роббинса, Боба Дилана, а теперь и Леонарда Коэна.