— Да ничего интересного. Мебель, кое-какие предметы быта… Мелочи в основном. Здесь сначала прятались нодийцы, то есть эльмбуржцы, когда начался пожар, но потом Арна вышла из берегов и стала подбираться к крепости, так что они удрали. Похватали, конечно, что было ценного, но не особенно много. Большая часть все-таки досталась нам, и их это по сей день очень расстраивает.

Разговор умолк, и их обступила такая тишина, что стало слышно, как ветер шумит, касаясь старой черепицы. Словно время замерло здесь в тот самый момент, когда светлый князь покинул мир, но крепость по-прежнему его ждала, надеясь услышать звук знакомых шагов на своих обветшалых ступенях…

— Ладно, — сказал наконец Эрик. — У меня времени не особо много. Поднимись, если хочешь, на башню — оттуда вид красивый — и возвращайся, а я пойду дальше.

Аста поднялась по скрипучим деревянным ступеням на самый верх башни с верхушкой-шаром. Ступени тоже висели в воздухе, и идти по ним было жутковато, но не говорить же Эрику, что она струсила. Наверху была тесная, на одного человека, площадка со старым биноклем на ржавой подставке. Вид отсюда и правда открывался великолепный — весь Арнэльм лежал как на ладони, утопая в зелени, и Арна огибала его серебряным полуобручем. Сильная и спокойная. Как же тосковала она, наверно, по своему возлюбленному, раз уничтожила прежний город без следа… И что случится с их городом, если они не найдут Сердце?..

Аста задержалась немного, рассматривая противоположный берег. Вот площадка, на которой праздновали Литу, вот место, где устраивают танцы с водяными лентами. Вот дорожка из камней, где она знакомилась с Арной и где Эрик получил свое задание. Аста повернула бинокль и осмотрела берег рядом с крепостью. Никого, если не считать двоих парней, набиравших воду из реки. Правда, они как-то странно это делали — насадив ковш на длинную жердь и стоя поодаль, что, учитывая законы физики, делало маленький ковшик почти неподъемным. Интересно, чем они занимаются? Может, это игра какая-то на силу?

Но раздумывать времени не было — Эрик снизу уже махал ей рукой. Ирис беспокойно крутилась у его ног, явно не в восторге от происходящего — она знала, что люди летать не умеют. Аста спустилась. Спросила:

— А до пещеры далеко?

— Часа полтора примерно, — ответил Эрик, подумав. — А что?

— Я с тобой пойду.

— Пф-ф. Этого еще не хватало.

— И пойду. — На нее вдруг напало такое упрямство, что она сама себе удивилась. — Я хочу посмотреть парящий лес, ты обещал. И кстати, Арна сказала, что я должна тебе помогать. — Она позволила себе усмешку. — А то вдруг ты без меня куда-нибудь вляпаешься.

Пришлось ему согласиться.

— Ладно. Но только, чур, в пещеру за мной не ходить. И Лину не говори, что так далеко ходила. Он, правда, говорит: все тайное становится явным, но… обещай.

Аста пообещала, и они отправились дальше. Лин, конечно, был прав, но, как всегда в таких случаях, хотелось верить — есть исключения. А про парней, набирающих воду, она к тому времени уже успела забыть.

Бывает так, что чего-то очень не хочешь и избегаешь всеми силами. А потом это случается, будто назло, — и понимаешь: именно этого и желал больше всего на свете.

Когда Эрик вошел в пещеру наверху пологого холма, где его ждала кризанта, он помнил наизусть все данные ему инструкции, но быстро понял: написанные правила ему здесь не помогут. Здесь, в этом месте, не похожем ни на одно другое, разум спал. Чутким сном, отойдя куда-то в сторону, уступив контроль чему-то иному, бессловному и безусловному.

Асту Эрик оставил на середине подъема, у раскидистого парящего дерева, попросив дальше за ним не ходить. Сказал и удивился своей строгости и тому, как она послушалась — не споря и не обижаясь, и осталась ждать, а он пошел дальше, ко входу в пещеру.

Он волновался со вчерашнего дня, но скрывал это ото всех — от ребят в военной школе, от Лина, отдавшего приказ, от матери, от Асты, даже от себя самого. Дело было опасным, что и говорить, но опасность его не пугала. Больше всего он боялся — вдруг кризанта не отзовется. Говорили, так бывает редко и надо очень постараться и натворить дел, но Эрик не сомневался — он натворил их достаточно. Разве не он столько раз заявлял во всеуслышание, что никогда не хотел быть защитником и только рад, что его вышвырнули из военной школы? Что те, кто записываются в резерв, делают это ради денег? А потом сам поступил так же. И ненавидел эти тренировки, ранние подъемы, пробежки, зубрежку правил и расстановок. Это было как универ, только хуже. Тут, если ты не выучил предмет, тебя могли убить. И если выучил, тоже могли.

А самое худшее ведь не то, что он говорил. Не уход из города, не болезнь, а случившееся там, в Риттерсхайме. Поступок, за который он сам себя не мог простить — и был почти уверен, что кризанта не простит.

Стены пещеры и низкий — едва пройти — свод сверкали правильными восьмиконечниками. Сотни, тысячи кризант, пока еще не принадлежащих никому. Более мелкие вкрапления меркары переливались, меняли форму и цвет, то темнея, то становясь зеркалом, но кризанты не менялись. Живой металл светился в темноте, и от него в пещере было светло как днем. Звезды с острыми лучами смотрели на Эрика холодно и беспристрастно, будто уже решили его отвергнуть.

Медленно, как и было велено, дошел он до самого конца пещеры, что оканчивалась стеной, усеянной кристаллами. Их отсюда никогда не брали, сюда приходили только для посвящения — в одиночку, без учителей и свидетелей. Подделать результаты испытания было невозможно — защитник возвращался или с оружием, или без. Или не возвращался.

Эрик пришел сюда последним из всей группы. Он даже думал — ему откажут, и, когда Лин зачитал приказ, решил, что это шутка.

«Какие шутки, — сказал тогда Лин, нахмурясь (а хмурился он по поводу и без, в последний месяц вообще ходил как туча). — Завтра пойдешь и все выяснишь».

И вот Эрик стоял перед стеной, глядя на сотни своих отражений в кристаллах, больших и маленьких, будто разделенный на тысячу частей, — и все-таки чувствуя себя цельным, как никогда прежде. Глубоко вдохнул тяжелый, разреженный воздух. На языке появился привкус металла — потому, что горячий запах его витал в воздухе, а может, потому что губы потрескались. Запершило в горле, сердце заколотилось быстро-быстро. Эрик знал — сейчас еще можно развернуться и уйти. Можно прийти потом во второй, в третий раз или не приходить вовсе, передумать — за это не накажут. Но сказать слова можно только один раз. И потом ждать. Ждать, что будет.

И ведь как все просто. Никаких клятв, никаких заученных речей. Просто то, что есть. Сказать сейчас — и свободен, так или иначе.

Воздух накалился, будто у жарко натопленной печки, движения стали плавными, медленными, как во сне. Он плохо помнил потом сам этот момент. Когда вдруг исчезли все мысли, сомнения, страх, весь внешний мир — все исчезло. И он сказал, глядя в свои отражения, ровным голосом, без вызова: