Кирилл открыл бутылку «Перье», отхлебнул из своего бокала искривился.

– О боже!

– Так болит?

– Жутко, – простонал Молоков, – измучился допредела…

– Чего к врачу не пошли?

– Боюсь, – ответил мужик, – бормашину увижу иумру. Прямо в момент.

– Все равно придется идти…

– Ни за что!

– Заражение крови может произойти…

– Не-а, уже не в первый раз, – вздохнулКирилл, – дней пять поболит и утихнет.

– Вы прямо пещерный человек, – возмутиласья, – сейчас придумали изумительные обезболивающие…

– Не, – тянул свое Молоков, – ни за какиебаксы. Может, и больно не будет, только от страха скончаюсь. Все этиинструменты, крючки, палочки… Прямо камера пыток. Буду терпеть!

Я сочувственно вздохнула: если я кого и боюсь, так этостоматологов. Милейшая Танечка Рудых, которой я изредка разрешаю заглядывать всвой рот, один раз призналась:

– Обожаю, когда ты садишься в кресло!

– Почему? – удивилась я.

– А так орешь, так визжишь…

– Что же в этом хорошего? Извини, сдержаться не могу.Ведь не больно совсем! Воплю от страха.

– Знаю, – веселилась Танюша, – а больные вкоридоре этого не знают и думают, будто я несчастной бабе челюсть пассатижамивыламываю. Отпущу тебя, выгляну в коридор… Никого! Все смылись! Можно идти питьчай. Красота! Приходи почаще.

Так что я очень хорошо понимаю Кирилла. Впрочем, могупопытаться помочь мужику.

– Вы верите в колдунов?

Молоков проглотил коньяк.

– Нет, конечно, разве я похож на идиота? Почему выспрашиваете?

– Видите ли, у меня была бабушка, очень своеобразнаяженщина. Все в ней было необычно, начиная с имени, бабусю звали Афанасия. Онакурила, с удовольствием прикладывалась к рюмке, обожала компании, до самойсмерти носила каблуки, словом, вела себя отнюдь не как пожилая дама. Болеетого, бабуля самозабвенно играла в карты, в преферанс. Надо отдать ей должное,делала она это великолепно, потому что обладала великолепной памятью илогическим мышлением. Иногда везение покидало ее, нам, например, пришлосьпереехать из центра в Медведково, потому что Фасенька ухитрилась проигратьгигантскую сумму… Но чаще она все же побеждала. Ее великолепно знали во всехмосковских квартирах, где шла крупная игра. Вот видите это кольцо?

Молоков кивнул.

– Бабуся обштопала в свое время некоего Ваню Барона,крупного столичного шулера. А тот, совершенно ошеломленный таким поворотомсобытий, снял с руки перстень и подарил даме. После бабушкиной смерти печаткадосталась мне, я практически не расстаюсь с ней, это мой талисман. Так вот,бабушка умела заговаривать зубы…

– Это невероятно, – пробормотал Кирилл, –такого просто не бывает. Ну-ка, дайте сюда колечко.

Я стянула с руки перстень. Кирилл повертел его и сказал:

– Ага, насколько помню, так.

Он нажал куда-то, и перстень… раскрылся.

– Ой, – ахнула я, – надо же! Понятия неимела, что он с секретом. Бабуля об этом не рассказывала…

– Наверное, она сама не знала, – улыбнулсяКирилл, – видите, там внутри фотография, очень крохотная, правда.

Я уставилась на пожелтевшее, еле видное изображение.

– Кто это?

Молоков улыбнулся.

– Иногда жизнь выделывает такие кренделя, что ни одномуписателю не придумать… Перед вами изображение моей матери. Дед обожал ее.

– Не понимаю ничего, – пробормотала я, глядя накольцо.

– Ваня Барон мой дед, – пояснил Кирилл, –вашей бабушкой он восхищался, знаете, кажется, у них был роман.

– Не может быть!

– Отчего же? Сколько вам исполнилось тогда, когдаАфанасия получила перстень?

– Ну… Где-то около десяти…

– А бабушке?

– Думаю, в районе шестидесяти… шестидесяти трех…

– Вот видите, еще не вечер! И деду было примерностолько же… Отлично помню, как злилась моя бабка, когда слышала имя Афанасия.Очень редкое, кстати, ни разу больше не встречал такое.

– Его и нет, – ответила я, – есть мужскойвариант – Афанасий. Прадед поругался с попом, что-то они не поделили, и когдародилась бабушка, зловредный священник заявил: «Сегодня день святого Афанасия,вот и крестим младенца по святцам. Не хочешь, езжай в город». До ближайшегонаселенного пункта было семьдесят километров по октябрьскому бездорожью. Отсюдаи такое имечко.

– Зато запоминающееся, – улыбнулся Кирилл, –погодите тут минутку.

Он поднялся и вышел. Я повертела в руках перстень. Бывает жетакое!

– Любуйтесь, – сказал хозяин, возвращаясь.

В моих руках оказался снимок. Я вгляделась в него и ахнула:бабуся!

Я не принадлежу к сентиментальным натурам и не разглядываюкаждые выходные старые семейные фото. Афанасия давно умерла, и в моей памятиона осталась маленькой, сухонькой старушкой с необычайно яркими, не выцветшими,синими глазами.

Но на фото улыбалась немолодая, прекрасно сохранившаяся дамас неизменной папиросой «Беломорканал» в руке. Бабулю запечатлели в ресторане застоликом, заставленным тарелками и графинами. Рядом с Фасей, обняв ее за плечи,сидел крупный мужчина самого благородного вида, одетый в двубортный пиджак сневероятно широкими лацканами.

Фотография была разорвана пополам, а потом склеена.

– В те годы, – ухмыльнулся Кирилл, – пошикарным заведениям, типа «Метрополь», «Прага» или «Интурист», ходили фотографыи снимали клиентов. Вот дед и сделал фото на память, а жена его нашла,разодрала… Жуткий скандал вышел.

– Подарите мне карточку, – попросила я.

– Она одна, впрочем, могу сделать дубликат.

Еще минут десять мы удивлялись невероятной игре судьбы,потом Кирилл спросил:

– При чем тут зубы?

– Афанасия умела их заговаривать и меня научила. Хочешьпопробую?

– Давай, – согласился Молоков, – только я неверю во все такое.

– Лучше принеси простой воды, не газированной, некипяченой…