Отец Ральф рассмеялся.

— Пахнет прямо как в аду, правда, Мэгги? Сера тут же унее под боком, на задворках ее собственного дома. Она должна бы признать этотзапах, когда ее туда доставят, осыпанную розами, правда? Ох, Мэгги…

Вышколенные лошади стоят смирно, хотя поводья отпущены;поблизости ни одной ограды, ни деревца ближе, чем в полумиле. Но на берегу, всамом дальнем месте от бьющей снизу струи, где вода прохладнее, лежит бревно.Его тут положили, чтоб было где присесть зимой купальщикам, обсушить и вытеретьноги.

Отец Ральф опустился на бревно, Мэгги тоже села, но чутьпоодаль, повернулась боком и смотрела на него.

— Что случилось, отец Ральф? Странно слышать из ее уствопрос, с которым он сам столько раз обращался к ней. Он улыбнулся.

— Я продал тебя, моя Мэгги, продал за тринадцатьмиллионов сребреников.

— Продали? Меня?

— Просто образное выражение. Неважно. Сядь поближе.Может быть, не скоро мы сможем опять поговорить с глазу на глаз.

— Это пока не кончится траур по тетушке? — Мэггиподвинулась по бревну, села рядом. — А какая разница, почему нельзявидеться, если траур?

— Я не о том, Мэгги.

— А, значит, потому, что я уже становлюсь взрослая илюди станут про нас сплетничать?

— И не об этом. Просто я уезжаю.

Вот оно: встречает удар, не опуская глаз, принимает на себяеще одну тяжесть. Ни вскрика, ни рыданий, ни бурного протеста. Только чутьзаметно сжалась, будто груз лег на плечи неловко, вкривь, и еще трудней будетего нести. Да на миг перехватило дыхание, это даже не вздох.

— Когда?

— На днях.

— Ох, отец Ральф! Это будет еще трудней, чем тогда, сФрэнком.

— А для меня трудно, как никогда в жизни. У меня нетникакого утешения. У тебя по крайней мере есть твои родные.

— А у вас есть ваш Бог.

— Хорошо сказано, Мэгги! Ты и вправду становишьсявзрослая!

Но с истинно женской настойчивостью она вернулась мыслью квопросу, который не удалось задать, пока они скакали эти три мили. Он уезжает,без него будет очень, очень трудно, но все равно ей надо получить ответ.

— Отец Ральф, там, в конюшне, вы сказали «пепел роз».Это вы про цвет моего платья?

— Может быть, отчасти. Но, пожалуй, я больше думал одругом.

— О чем?

— Тебе этого не понять, моя Мэгги. О том, как умираетмысль, которой нельзя было родиться и уж тем более нельзя было позволить ейокрепнуть.

— Все на свете имеет право родиться, даже мысль. Онповернул голову, посмотрел испытующе.

— Ты знаешь, о чем я, правда?

— Наверно, знаю.

— Не все, что рождается на свет, хорошо, Мэгги.

— Да. Но уж если оно родилось, значит, так былосуждено.

— Ты рассуждаешь хитроумно, как иезуит. Сколько тебелет?

— Через месяц будет семнадцать, отец Ральф.

— И все семнадцать тебе дались нелегко. Что ж, оттяжких трудов мы взрослеем не по годам. О чем ты думаешь, Мэгги, когда у тебяесть время подумать?

— Ну, о Джимсе и Пэтси, — и обо всех мальчиках, опапе с мамой, о Хэле и тете Мэри. Иногда про то, как у меня будут дети. Мнеочень хочется детей. Про то, как я езжу верхом, про овец. Обо всем думаю, о чемговорят мужчины. Про погоду, про дождь, про огород, про кур, про то, что мненадо делать завтра.

— А не мечтаешь выйти замуж?

— Нет, но, наверно, это нужно, раз мне хочется детей.Нехорошо маленькому расти без отца.

Несмотря на свою боль, он улыбнулся: как причудливосмешались в ней неведение и высоконравственные понятия. Порывисто повернулся кней, взял ее за подбородок, посмотрел в упор. Как тут быть, какие найти слова?

— Мэгги, совсем недавно я осознал нечто такое, чтодолжен был понять раньше. Ты ведь не все мне сказала, когда рассказывала, о чемдумаешь, правда?

— Я… — начала она и умолкла.

— Ты не сказала, что думаешь и обо мне, так? Если б тыне чувствовала себя виноватой, ты бы и меня назвала вместе со своим отцом. Вотя и думаю, может быть, хорошо, что я уезжаю, как по-твоему? Ты уже слишкомбольшая для девчоночьей влюбленности, но еще не совсем взрослая в свои почтисемнадцать, ведь так? Мне нравится, что ты еще мало разбираешься в жизни, но язнаю, как может страдать девочка из-за детского увлечения, я и сам когда-тонемало намучился из-за своих детских увлечений.

Казалось, она хотела заговорить, потом опустила заблестевшиеот слез глаза и тряхнула головой, высвобождаясь.

— Послушай, Мэгги, это просто такая полоса, веха напути к тому, чтобы стать взрослой. Когда ты станешь взрослой, ты встретишьтого, кому суждено стать твоим мужем, и тогда будешь слишком занята устройствомсвоей жизни и если изредка вспомнишь меня, то лишь как старого друга, которыйпомогал тебе пройти через мучительные потрясения, неизбежные для каждого, ктостановится взрослым. Только не привыкай к романтическим мечтам обо мне, это негодится. Я никогда не смогу относиться к тебе так, как будет относиться муж. Ясовсем не думаю о тебе в этом смысле, Мэгги, понимаешь? Когда я говорю, чтолюблю тебя, это не значит — люблю как мужчина. Я не мужчина, я священник. Такчто не забивай себе голову мечтами обо мне. Я уезжаю и сильно сомневаюсь, что уменя будет время снова приехать сюда, хотя бы ненадолго.

Плечи ее опустились, словно груз оказался слишком тяжел, ноона подняла голову и посмотрела ему прямо в лицо.

— Не беспокойтесь, я не стану забивать себе головумечтами о вас. Я знаю, что вы — священник.

— И я не уверен, что ошибся в выборе призвания. Оноутоляет во мне жажду того, чего не мог бы мне дать ни один человек на свете,даже ты.

— Знаю. Это видно, когда вы служите мессу. У васкакая-то власть. Наверно, вы тогда себя чувствуете самим господом Богом.

— Когда все в храме затаят дыхание, Мэгги, я чувствуюкаждый вздох! Каждый день я медленно умираю и каждое утро, когда служу мессу,рождаюсь заново. Но почему? Оттого ли, что я — пастырь, избранный богом, илиоттого, что слышу, как моя паства в благоговейном трепете затаила дыхание, знаюсвою власть над каждым человеком в храме?

— Разве это важно? Просто вы так чувствуете.

— Тебе, пожалуй, неважно, а мне важно. Меня одолеваютсомнения.

Но она опять заговорила о том, что было важно ей.