Она могла прежде считать Августу доброю подругою, оставатьсядружна с нею и впредь, грустить и смеяться с нею, негодовать на нее и бытьблагодарной, меняться с нею платьями, возбуждать ее ревность, разделять с неюопасности или почести – и все же никогда теперь не избавиться Лизе отпонимания, что не только рождены они с Августою в разных слоях общества, но ипринадлежат к разным мирам по умственному и духовному строю, по предназначениюсвоему и путям, коими идут к его исполнению; к разным, разным мирам, как еслибы стояли они на противоположных берегах быстротекущей реки жизни, лишь изредкаи ненадолго встречаясь на перекинутом меж ними шатком мосточке. И грустно,бесконечно грустно было ей оттого, что никогда не подняться ей на тенравственные высоты, с коих никогда не спускалась Августа, и весь клубящийся,противоречивый строй душевных сил Лизы чужд Августе так же, как прекрасной,светлой, сияющей утренней звезде чуждо ее зыбкое отражение в темной мутипридорожного бочажка. И вдруг с острою тоскою вспомнила Лиза ту бесшабашнуюгордость, ту благородную дерзость, которые поддерживали ее под огнем злогодопроса Бетора, и она поняла, что душу заложила бы, чтобы еще хоть раз побыватьАвгустою – возвышенной, величавой, царственной!..

Она с трудом воротилась из дебрей своих мечтаний, чтобыувидеть, как Фальконе покорно склоняет голову, услышать его почтительное:

– Воля ваша, государыня!

Итак, решение было – ехать в Россию.

* * *

Но решить оказалось еще мало. Фальконе занялся добываниемвыездных бумаг. Дело осложнилось тем, что документов надобно было три: на выездФальконе и двух его племянниц из Папской республики, на выезд греческой княгиниПетриди со свитою и русской княгини Дараган со свитою тоже, для передвижения поШвейцарии, Франции, Германии и Польше. Могла случиться погоня, и ее надо былово что бы то ни стало сбить со следа. Обращаться приходилось к разным не оченьнадежным людям, представляющим закулисные стороны государственной машины.Щедрые взятки давались одна за другой, но проволочек и препятствий нестановилось меньше; Фальконе ежедневно возвращался домой злой и усталый,бормоча:

– Это не город, а средоточие всех пороков!

Миновал февраль, потом и половина марта, прежде чем Фальконераздобыл только одну проездную: на имя княгини Дараган и ее горничной.

Это было совсем не то, что требовалось, и напрасное ожиданиепревратило нервы Августы в до предела натянутые струны. Сознание, что онавпустую тратит время в безделье, упуская благоприятную возможность для разрешениясвоей судьбы; что ее мать, измученная тяжелой болезнью (слухи подтвердили злыеслова мессира Бетора), в любой миг может умереть, не оставив дочери дажепоследнего благословения, не говоря уже о престоле, сделало Августу подобиеммрачной тени, бесшумно скользящей по вилле или по саду, избегая всех домашних,не замечая дивной картины стремительно наступающей весны.

Страшное напряжение поселилось на вилле Роза. Это постоянноеожидание, казалось Лизе, способно свести с ума кого угодно, даже самогостойкого из них – Фальконе.

Как-то раз они сидели вдвоем на солнечном пригреве,наслаждаясь ароматом разогретой земли и кипарисов, источающих смолку.Незначительный разговор сам собою иссяк. Лизе почудилось, что Фальконе уснул;она молчала, не желая тревожить его, и сама незаметно впала в дрему. ВдругФальконе резко вскочил. Лицо его было искажено гримасой отвращения; испуганнопроследив его взгляд, она увидела, что по каменной стене, увитой плющом, совсемблизко от них проползла змея.

Фальконе покачал головою. Лицо его было мрачно.

– Так всегда, – промолвил он, оборачиваясь к Лизе и отвечаяна ее невысказанный вопрос. – Всегда где-то рядом таится опасность. Она близкои сейчас, я чую ее приближение. И кто знает, минует она нас сегодня илиужалит?..

Что-то знакомое было во всем этом, и Лиза целый день ходилапод впечатлением ужасной сцены, пока не вспомнила: нечто подобное – образподползающей змеи – привиделось ей, когда она застала Фальконе в объятияхЧекины!

Ожидание необходимых бумаг все затягивалось и затягивалось.

Наконец Яганна Стефановна и Лиза, которые не могли без болинаблюдать молчаливые страдания Августы, взбунтовались. Их поддержал Фальконе,считавший, что сердечное нетерпение и затворничество сведут молодую княгиню вмогилу еще прежде, чем она доберется до желанной России, а потому надобно хотьненадолго выезжать, хоть как-то развлекаться. Разумеется, под его присмотром инеусыпною охраною.

* * *

Наступило 19 марта, День святого Иосифа, покровителя всехпекарей. Синьора Дито, дядюшка которой был владельцем преуспевающей пекарни всамом центре Рима, вся так и пылала в радостном предвкушении торжества, котороевсегда было необычайно красочно и обещало быть таковым и нынче.

Фальконе предложил Августе непременно побывать напразднестве; и та скрепя сердце согласилась, но после того лишь, как он сулыбкою намекнул, что будущей государыне следует знать обычаи народные нетолько своей страны.

Слова его неожиданным образом вернули румянец поблекшимщекам Августы и блеск ее угасшим глазам. Она ласково улыбнулась, протягиваяФальконе руку для поцелуя.

– Если б вы знали, граф, сколь много значат для меня вашислова!

И Лиза, стоявшая рядом, с изумлением увидела, как тонкиепальцы Августы скользнули по щеке Фальконе в мимолетной ласке…

Выехали тотчас после полудня, и сразу стало ясно, чтосегодняшний день – праздник для великого множества людей. Еще с вечера зданиябыли разукрашены огромными картинами, намалеванными на холсте: души в огнечистилища, адские котлы с кипящею смолою. Итальянские пекари считают, что в ихремесле многое связано с огнем, а значит, и с пеклом.

На улицах тут и там, куда ни глянь, гремели сковороды,полыхало пламя в наспех сложенных очагах. Народу было множество, и, едвадобравшись в calessino до площади Святого Петра, по просьбе оживившейся Августыоставили коляску на попечение какого-то услужливого мальчишки, а сами пошлипешком.

Из толпы их окликнула Агата Дито, которую сопровождал важныйсиньор Джузеппе, приложившийся к руке княгини с таким видом, будто удостоилсячести поцеловать туфлю святейшего папы римского. «Неужто и он обо всемпроведал?» – подумала Лиза, которую события последнего времени сделалиподозрительной.

А праздник шел своим чередом.