Если даже у Лизы болело сердце при одной только мысли обэтом, так что же сказать об Августе? Она ведь ни разу не видела своей матери: спервого мгновения жизни отданная на попечение фрау Шмидт, Августа узналалюбовь, заботу, ласку только от своей воспитательницы; и та уж не скупилась наискреннюю, самоотверженную нежность для этой всеми забытой царевны-сироты.Августа охотно звала бы ее матерью и относилась бы к ней с дочернейпокорностью, но фрау Шмидт превыше всего ставила свой долг. Эта пухленькая,голубоглазая, переменчивая, то мягкая, как воск, то взбалмошно-сердитая немка,которая могла бы написать на невинно-чистой поверхности души и разуманесмышленого ребенка все, что ей заблагорассудится, жизнь положила на то, чтобызаботливо взлелеять в своей подопечной ее врожденную царственную гордость,великодушие и величие, не по-женски острый, стремительный ум, редкостноесамообладание при отчаянной смелости и любви к риску. Воспитывайся Августа придворе, она и то не могла быть лучше приуготовлена к престолу, чем вшелково-стальных руках фрау Шмидт! Но, поощряя у Августы готовность всепринести в жертву ради ее высокого предназначения, Яганна Стефановна теперьпревращалась в жертву своих же уроков, ибо ее воспитаннице, ее дочери, еенадежде, единственной любви и счастью, надобно было как можно скорее уезжать вРоссию, а самой – оставаться одной на чужбине.

То, что при бегстве она, полупарализованная, будет толькопомехою, фрау Шмидт понимала, как никто другой. Она также понимала, что Августаникак не могла оставаться и ожидать ее выздоровления, ибо тогда она рисковалапотерять все, ради чего, собственно говоря, Яганна Стефановна трудилась всюжизнь. Фрау Шмидт сама предложила остаться на попечении синьоры Дито «до лучшихвремен» и была при этом по-немецки рассудительна и наружно спокойна. Однако тобыло спокойствие отчаяния. Она воспринимала горе вечной разлуки (в том, чторазлука будет вечной, никто не сомневался, ибо Россия далеко, судьба переменчива,будущее туманно) со стоицизмом смертельно больного, который, не желая терзатьблизких картиною своих мучений, умерщвляет в себе всякое внешнее проявлениестрадания и в конце концов уже не способен страдать: еще не мертвый, но уже ине живой.

* * *

Начался апрель. Зеленые хлеба в полях за Тибром поднялисьобильно; виноградники развернули почки; юные лозы обвивались вокруг старыхвязов; по канавам бежали светлые ручейки. Блестящие, непорочные снега навершинах гор сливались с атласными облаками; изумрудная трава в низинахрасцветилась красными маками.

И вот в один из теплых, душистых апрельских вечеров синьорДито с супругою, одетые по-праздничному, вышли из ворот виллы Сакето и куда-тонаправились неспешною походкою. Когда они поравнялись с виллой Роза, ихокликнула гулявшая по саду Луидзина. Завязался оживленный, громкий разговор, изкоего всякий желающий мог узнать, что у дядюшки Фроло нынче семейный праздникпо случаю рождения внучки, так что любимая племянница с супругом приглашены вгости, где и заночуют, если пирушка затянется.

Услыхав об этом, Луидзина всплеснула руками и чуть ли не навсю улицу воскликнула, что у нее есть прекрасный платок из золотоговенецианского кружева – «на зубок» новорожденной, и она умоляет соседей зайти кним и выпить по стаканчику вина, пока она приготовит подарок.

Супруги Дито не стали отказываться, но, очевидно, Луидзинаположила свой платочек в какой-то очень долгий ящик, а может быть, винооказалось слишком вкусным, потому что минуло не меньше получаса, пока дверивиллы Роза не отворились вновь.

Сумерки мягкой дымкой затянули город. Четыре голосанаперебой зазвучали с крыльца.

– Да благословит вас Пресвятая Дева! – твердили супругиДито. – Прощайте!

– Прощайте, прощайте! Храни вас бог! – вторили им хозяйкивиллы Роза.

Калитка в воротах распахнулась. Две фигуры, мужская иженская, двинулись по Виа Джульетта к базарной площади, откуда рукой подать доплощади Святого Петра, значит, и до пекарни дядюшки Фроло. Они шли медленно ичинно, как всегда ходили супруги Дито. Синий вечер скрывал их след, перваяробкая звезда освещала путь.

Дверь пекарни открылась на условный стук. Их уже поджидали.

В коридорчике было слишком темно. Одна лишь свеча горела вруках дядюшки Фроло: он сам отворил двери. Вгляделся в лица пришедших ивздохнул с облегчением.

– Прошу, – без лишних слов двинулся к лестнице.

Откуда-то долетал смех, говор, шум веселого застолья.

– Скорее поднимайтесь наверх, – шепнул Фроло, – и неволнуйтесь: сюда никто не придет, я запер двери в залу. Однако лучше немешкать.

– Мы быстро, – пробормотал синьор Дито голосом Луидзины и,взяв у Фроло свечу, начал торопливо подниматься наверх, в хорошо знакомыйкабинет; за ним следовала Агата Дито, так и не проронившая ни звука.

Хозяин пекарни затаился под лестницей.

Ему казалось, ночь уже на исходе, а между тем не прошло ичетверти часа, когда наверху тихонько скрипнула половица.

– Синьор Фроло! – прошелестел голос Луидзины, и пекарьвскочил с куля с мукой, на котором сидел в нетерпеливом ожидании.

– Я здесь!

– Мы готовы.

– Хорошо. Спускайтесь. Все собрали? Корзинку с продуктамивзяли?

– Да, – шепнула Луидзина, бесшумно сходя вниз. – Спасибо,дядюшка, голубчик…

– Скорее, скорее! – торопил Фроло, сам себя не слыша,лихорадочно нашаривая в темной прихожей дверь на черную лестницу. – Дорогупомните? Не заблудитесь?

– Нет, нет, я все помню.

Луна еще не взошла, и в небольшом садике, куда вел черныйход, стояла кромешная тьма.

У порога Луидзина дунула на свечу, и теперь ни дядюшка невидел своих гостей, ни они его.

– Прощайте! Благослови вас бог!

– Прощайте, прощайте, мои дорогие, – бормотал Фроло. –Доброго пути! Доброго пути!

Луидзина чмокнула его в правую щеку, а левой бестелеснокоснулись губы той, другой дамы…

«Бедная principessa Агостина! Бедная Луидзина! – думалФроло, схватившись за сердце и не замечая, как слезинка сползает по морщинистойщеке. – Помоги им, Пресвятая Дева, заступница всех несчастных!»

В просвете между кустов жасмина мелькнули две высокиеженские фигуры с корзинами в руках и растворились в ночи.

* * *