задворки души, и она как могла гнала от себя давящую тяжким грузом тоску. Конечно, нет-нет, да выскакивала где-то мысль: «А вдруг? А вдруг ещё объявится Андрей?» Может, лежит где в госпитале, или в плен попал, ведь разное может быть. Но через минуту уже понимала, что особо надеяться на эти «вдруг» не стоит. Почему-то не верилось ей в такое чудо…

Но как бы ни было тяжко, а надо жить дальше. Надо было жить хотя бы ради детей. По большому-то счету, только ради них… Себе она ничего уже не хотела и готова была лечь, да и помереть хоть сейчас, но разве так бывает? И кто потом будет растить их с Андреем детей? Враз постаревшая на десяток лет свекровь, которая сразу же, как прочитала то извещение, слегла и, считай, две недели пролежала на койке почти не вставая? Её старушечьи слезы быстро кончились, и она, похудевшая и осунувшаяся, просто молчком лежала на кровати, глядя в потолок сухими красными глазами. Или свёкор, который большей частью бестолково топтался по избе в старых, сто раз подшитых, валенках, не зная куда себя деть и чем занять свои руки? Сидеть без дела было выше его сил, надо было что-то делать. Делать, чтобы в голове были мысли не только о сыне. Нет, на них детей оставлять нельзя, надо самой…

И поэтому она каждый день шла в этот магазин, тащила из ближайшего колодца воду и мыла пол. Мыть надо было два раза в день: днем с часу до двух, когда был обеденный перерыв, и вечером, после семи, когда магазин закрывался. Правда, осенью и весной, когда на улице было особенно грязно, приходилось мыть пол в торговом зале ещё и в рабочие часы, но так случалось не каждый день.

Был у такой работы один плюс — она могла больше времени быть дома, чтобы убираться по хозяйству да присматривать за ребятишками. Но с другой стороны — платили совсем мало. Денег хватало лишь на то, чтоб кое-как сводить концы с концами. Благо, выручал огород — были всё же свои картошка, капуста, брюква и прочее. А на получку можно было купить лишь соли, муки да немного сахара.

Вздохнув, Евдокия встала с табурета, взяла ведро и пошла за прилавок — оставалось вымыть там. Макнув тряпку в воду, она слегка отжала её и стала тереть коричневый крашеный пол. Метель стремительно выдувала из магазина тепло, и вода на полу довольно быстро замерзала тонкой ледяной корочкой. «Скоро там Клавдия-то придет? Уже печку топить пора, а то совсем выстудит всё», — думала Евдокия, привычными движениями орудуя шваброй.

Клавдия работала в магазине сторожем, охраняя его ночами, но в её обязанности также входило топить железную буржуйку, стоявшую в углу торгового зала. Она обычно приходила к восьми часам вечера, к тому времени, когда Евдокия уже домывала пол, а Прохор Лукич, заведующий магазином, подбивал результаты работы за день. Он и сейчас сидел в своей маленькой коморке, отгороженной досками в подсобке, подшивал какие-то накладные, ордера, и делал записи в разных толстых книгах.

Из-под прилавка швабра достала несколько завалившихся туда маленьких бумажек с написанными на них цифрами. В магазине было два отдела — продовольственный и промтоварный. Обслуживая покупателя, продавщицы сперва считали общую стоимость товара, записывали его на бумажку, с которой человек шел на кассу, стоявшую в том же углу, что и буржуйка. Заплатив и получив на руки от кассирши Нины Кузьмовны чек, покупатели возвращались с ним и с той же самой бумажкой к прилавку и забирали товар. Надорванные чеки продавщицы отдавали с покупкой, а бумажки накалывали на тонкие длинные стальные спицы, вертикально воткнутые в круглые дощечки. В конце каждого дня кассирша и продавщицы сверяли показания кассы с этими маленькими бумажками. Это была не обязательная процедура, но её ввел сам Прохор Лукич, боявшийся, чтобы не дай бог не случилась какая-нибудь недостача или расхождение в бумагах. «Уж лучше мы лишние полчаса после работы посидим, зато потом, когда ревизия приедет, спокойнее себя чувствовать будем», — размеренно покачивая головой, объяснял он своим продавщицам, которые всё время норовили убежать домой пораньше. Кассовый отчет завмаг потом оформлял как положено, а бумажки с цифрами просто выкидывали.

Евдокия подобрала бумажки рукой и бросила их в мусорное ведро. «Хорошо бы вот мне продавщицей работать перейти. Хоть и весь день занятый будешь, так, то не беда, зато и денег больше платят. И не просто больше, а, считай, раза в два с лишним. Тогда бы уж нам полегче жилось. Можно было б материалу купить ребятишкам на обновку, мыла вот не хватает, и продуктов нет-нет да и взять каких-нибудь. Сахару того же, муки… Только кто же меня возьмет в продавщицы без образования-то?» — она вздохнула и снова окунула тряпку в ведро с холодной водой.

Так получилось, что за все свои тридцать два года жизни Евдокия училась лишь два дня. В ту пору никаких школ в их дремучей сибирской тайге, раскинувшейся на отрогах Салаирского кряжа, отродясь не бывало. Это потом уже, при новой власти, когда она была замужем да при ребенке, в их селе построили небольшую семилетку. А тогда, раньше, в деревнях лишь время от времени появлялись люди, которые называли себя учителями. Они останавливались в разных домах, — кто пускал к себе, — где и учили местных ребятишек какой‑никакой грамоте: как писать и читать буквы, да как цифры складывать.

Аккурат на третий год после октябрьского переворота, когда Евдокии исполнилось девять лет, к ним в деревню в начале лета приехал на телеге с местным мельником не старый ещё мужчина в круглых очках и потрепанной форменной фуражке. Мужчина прошелся по дворам и сказал, что будет учить ребятишек писать да считать. Остановился он у того самого мельника, который выделил ему для этих целей половину пустовавшего в это время года амбара. В амбаре поставили лавки, стол, и этого хватило, чтоб он превратился в учебный класс, благо на улице было тепло. Детей мельника учитель должен был за это обучать бесплатно, а остальные, кто был не против приобщить своих ребятишек к грамоте, должны были чего-то платить ему. Евдокия, которую отец тоже послал учиться, конечно же, не вникала в эти подробности.

Однако учебы ей хватило лишь на два дня. То ли виноваты были новые знания — поди-ка упомни сразу все эти буквы да цифры, то ли было в этом амбаре шумно да душно, но только на второй день у неё так