— С чего это не может? — удивилась мама. — Ещё как может! Вот Умил, например. Ещё бабки наши живы были, как мы с ним дружили.

Папа потянулся, загрёб ещё пригоршню вишен из припрятанного женой и благополучно найденного мужем лукошка и отсел чуть дальше от окна — чтобы сложнее косточки кидать было:

— Это тот, который, как напьётся, сопли по крыльцу возит, мол счастье своё упустил — замуж тебя отдал? Тьфу! — папа выразил своё мнение о старинном друге жены, заодно выплюнув целых пять косточек. И все метко.

— Ты ягод-то на компот оставь.

— Да я чуть, — отмахнулся Мирослав Фёдорович, — а этому твоему «другу» как-нибудь морду набью. Чтоб неповадно было.

Мама тут же встрепенулась:

— Не тронь болезного!

— Ну или уши пообрываю, — более миролюбиво согласился мужчина, — все вы, бабы, шибко сердобольные. Жалеете сирых и убогих, потом спасу от них нет. А влюблённых друзей привечаете — страх! У каждой по одному найдётся.

— У меня четверо! — гордо заметила с печки Любава.

— Во-во. Про запас держите. Главная забава у вас, баб, такая.

— Неправда! — хором возмутили мы с мамой.

Любава тактично промолчала.

Петухи за окном шумно боролись за главенство. Все прекрасно понимали, что в который раз победит чёрный любимец Глаши. Но каждое утро соседские предпринимали новые попытки. Не теряют надежды. В былые времена чёрный петух долго бы не прожил. Угодил бы в жертву одному из Богов. Ныне красавец цыганского окраса с ярким, кровавым гребешком, был Богам без надобности, и петух только присматривал за жёнами, не забывая иногда доказывать, что именно он самая бойкая птица в деревне. Будь я помладше, сама б, наверное, остерегалась крепкого клюва да глаз навыкате. Но теперь я взрослая и степенная. Семнадцать зим по снеженюi минёт. Надо делать вид, что и ум прорезался.

Я проснулась и сразу наткнулась взглядом на огромного упитанного паука на стене. Недолго думая, с размаху пришлёпнула его нащупанным под кроватью сапогом. Паук не успел возмутиться. Добропорядочная женщина вынесла бы тварь божью на улицу и отпустила на волю. Но тварь может вернуться, да ещё и родственников привести. Поэтому я лучше буду кровожадной злыдней, лицезреющей живописное пятно на подошве. Натянув сапог на ногу, я крепко задумалась.

Я тут прохлаждаюсь в кровати, а деревенские вовсю работают: пора заполнять вычищенные и высушенные за лето амбары хлебом да мёдом, перебирать от гнильцы последние снопы овса да пшеницы, проверять, не притаились ли где на зиму жадные до чужого добра мыши. Дел хватало и сейчас, когда урожай убран. Странно, что меня до сих пор не поднял зычный мамин голос. Не то что бы я не тороплюсь совершить какое-нибудь общественно-полезное деяние. Если тихонько вылезти в окно, можно сделать вид, что проснулась уже давненько и… ну, например, пошла кур покормить. А заодно можно к другу в гости заглянуть. Серый — пташка ранняя, наверняка всё указанное тёткой на день успел закончить и теперь ловко прикидывается, что шибко занят. Я огляделась, вспоминая, куда с вечера кинула удобные старенькие порты, и замерла. Уж не вчера ли мама пригрозила штаны выкинуть, чтобы я, как приличная девка, прыгнула уже в понёвуii? Фух. Либо пошутила, либо не успела выполнить угрозу — порты висели там, где я оставила, — на оконной раме. А уж почему я повесила их именно туда, того сама не знаю. Видать, не голова у меня, а решето.

За дверью завозились. Я узнала мамины шаги. Хитрая женщина и ходит так же: тихонько, короткими перебежками. Вот сзади подкрадётся и ка-а-а-ак… Я, словно маленькая, нырнула под одеяло, подтянув ногу в сапоге к груди, и запоздало сообразила, что штаны стоило на всякий случай припрятать. Мама заглянула в щёлочку, тихонько прошагала по скрипучим половицам (и как она это делает?!), на цыпочках пересекая комнату. Я негодующе засопела, сообразив, что вчерашняя угроза была не пустой. Женщина вздрогнула, сообразив — попалась, и кинулась к окну. Не допущу кощунства! Вскочила, схватила штаны, прижала к себе, как самое дорогое к жизни: не отдам, хоть режьте! Не стану, как девка, юбки таскать!

— Всё бери — штаны не трожь! — завопила я.

Мама тоже неробкого десятка — принялась выдёргивать из рук последнюю отраду.

— Девкам мужицкие порты носить негоже! — убеждала Настасья Гавриловна, — Тебя уже женихи чураются!

— Пущай чураются! Чтоб неповадно было! — чуть не плакала я.

Спор прекратил звонкий треск ткани. Хорошая ткань. Сносу не было. Я с ужасом уставилась на левую штанину.

— Вот и чудненько, — сразу подобрела мама, — вот и ладненько. Я тебе присмотрела кой-чего поприличнее. Выбирай, одевайся и выходи. У нас сегодня праздник.

Мама поцеловала меня в лоб и тихонько прикрыла за собой дверь, не забыв втащить в комнату ворох юбок и сарафанов. Наверняка у Любавы отобрала. Сестра небось причитает и заламывает руки — красоваться стало нечем. Или смекнула свою выгоду и требует новых тряпок.

— А что за праздник? — запоздало сообразила я.

— Смотрины у нас!

— К Любке опять сватаются?

Странно, раньше меня в подобные затеи не втягивали, позволяя шляться где ни попадя и не мозолить глаза несвойственным приличной девке видом.

Любава каждую осень выбирала достойных два-три ухажёра, отсеивая менее удачливых или откладывая их на будущий год. Тройке счастливчиков надобно выполнить необходимые хозяйственные работы, дабы доказать, руки растут из нужного места. Также женихи обязывались одарить Любаву, дескать, не будет она с ними бедствовать. И, конечно, традиционно поразгадывать загадки красавицы-невесты. Поскольку пока ни одного ухажёра, который бы и правда был мил сестре, не встретилось, последнее задание проваливали все. А ответов на вопросы, как выяснилось недавно, Любка не знала и сама. Впрочем, обижаться на улыбчивую красавицу никто не мог, да и угощение, коим заканчивалось каждое неудачное сватовство, поднимало настроение парням, многие из которых приезжали из соседних, а то и из дальних деревень больше из любопытства. После перегона баб даже городские стали захаживать. Те, правда, больше по угощению доки, чем по домашним хлопотам. Но мама, тем не менее, ежегодно оставалась с подправленным забором, перебранной свёклой и подновлённой крышей, так что не протестовала. Вот и повелось, что сватовство у Любки каждый год, а жениха толкового пока ни одного.

— К тебе сватаются, серденько!

Мольба о покупке новых портов застряла в горле.

— З-з-зачем?

— Как зачем? Вон дылда какая вымахала! Семнадцатую зиму, почитай, у нас с отцом на шее. Пора и на шею мужа пересесть, — рассмеялась мама.

— Так Любава же старшая, — нашлась и тут же повеселела я, — негоже меня сватать, покуда её со двора не свели!

Мама только рукой махнула.

— То когда было? Ныне времена другие. Никто и не смотрит первой али осьмой она замуж выскочила. А женихов Любава себе всегда найдёт. Токмо, чувствую, выбирать до старости будет.