первым в списке Форбс, Райтсон, но это не значит, что планета начинает жить по твоим правилам. Эти дети – по закону ваши общие. Гвен в своем уме и законопослушна, так что тебе не упечь ее ни в психушку, ни в тюрьму. Она гражданка США, так что ты ее не депортируешь. Ты можешь угрожать ей сколько хочешь, а она, будучи в истерике, конечно поверит каждому твоему слову, но я на это дерьмо не куплюсь. Даже если решишь отбирать детей по суду – на протяжении судебного процесса они по праву продолжают находиться по прежнему месту жительства. И даже если подкупишь самого дьявола и тебе их отдадут – запретить с ними общаться Гвен ты точно не сможешь.

Папа молчит.

Мгновение, второе, третье.

По лицу отчима пробегает самодовольная ухмылка. Он принимает его молчание за свою победу.

После чего папа, точно кобра, делает два резких шага, бросается вперед и, схватив Питера за кадык, резко сжимает. Отчим начинает судорожно закашливаться, цепляется за руки отца, потом за его плечи, пытаясь отцепиться от него.. но мышцы Питера словно разом потеряли в силе.

Ни одно его движение даже чуточку не ослабляет хватку отца.

– Я бы рассказал тебе, в чем именно ты не прав – цедит он – но смысл так распинаться? Мир живых уже не должен тебя так яро интересовать.

После чего отпускает и Питер в самой унизительной позе падает пред ним на колени, все еще хватаясь за горло и закашливаясь. Он бьет по полу, словно это тот виноват. Его лицо синеет..

Но наконец, понемногу, у него получается восстановить дыхание и, не без труда, подняться.

Вижу, что мама перестала рыдать. Слезы все еще текут по ее щекам, она шмыгает, размазывая их, но больше нет этих стенаний в голос. Кажется, выпад Питера вселил в нее какую-то уверенность.

– Я всё расскажу – заявляет она.

Папа переводит взгляд на нее и она кивает, с такой твердостью и верой, словно знает самую страшную тайну:

– Если ты попробуешь их отобрать у меня, я все им расскажу. Они узнают про тебя всё. Клянусь богом и дьяволом, Джек, я расскажу им, что погубило мою жизнь. Что губит твою. И что погубит их, если они окажутся с тобой.

Она скрещивает руки на груди, словно пытаясь найти в этом смелости для себя самой:

– Мне терять нечего. Если ты действительно отберешь их у меня – а ты можешь, я знаю – то мне уже все равно.

– Хватит изображать из себя жертву – с отвращением перебивает ее отец, скривившись – ты любишь это делать. Сначала ты несчастна, что я тебя бросил. Потом ты несчастна, что я детей отнимаю. Ты любишь драму, Гвен. Но забываешь главное – ты сама себе ее создаешь. Я бросил тебя, но предупредил об этом еще за много лет заранее. Я забираю детей, но лишь после того, как узнал, что ты позволяла их избивать на протяжении двух лет. Ты была моей любимицей долгие годы, после став еще и матерью моих детей – а этого было почти невозможно добиться. Я перестал тебя жаждать, но не перестал по-своему уважать. Именно поэтому я многое тебе позволял даже после расхода. Я оставил тебе детей, хотя мог бы забрать их еще тогда. Я оставляю в живых тебя сейчас, хотя не представляешь, как сильно мне хочется свернуть твою чертову шею прямо в этой прихожей за то, что ты допускала все это дерьмо – повышает голос, ткнув в нее пальцем – за то, что оно происходило НА ТВОИХ ГЛАЗАХ, а ты не только сама молчала, но заставляла молчать об этом и детей! Я чертовски милосерден к тебе, Гвен. Даже сейчас. Но если ты решишь, что смеешь мне угрожать – то моя снисходительность иссякнет.

Мама молчит.

Отец глубоко вздыхает, силясь вернуть себе самообладание, после чего добавляет уже более спокойно:

– И тогда тебе уже ничего не поможет.

Питер, все еще потирая шею, молчит. Хотя я вижу этот иступленный гнев в его глазах. Он бы бросился на отца прямо сейчас, если бы был уверен в исходе этой драки.

Мама стоит совершенно опустошенная.

Не знаю, о чем говорила она, что отец воспринял как угрозу – но очевидно, что ее силы для борьбы иссякли.

Она не плачет, не заходится в истериках и визгах, и даже не пытается больше спорить. Сейчас она меньше всего похожа на голливудскую кинозвезду. Волосы растрепаны, вся косметика потекла и размазалась по лицу. Руки подрагивают. Сарафан помялся.

Сейчас она действительно выглядит на все свои тридцать пять лет. И даже больше.

Но думаю, ее это сейчас совершенно не беспокоит.

Когда кажется, что молчание уже никогда не закончится, мама, шмыгнув, жмет плечами:

– А ведь это все действительно просто случайность. Он не хотел ее бить. Этого не должно было случиться. Она не должна была прийти со школы раньше нужного. Не должна была вмешиваться в драку. Питер не должен был отмахиваться. Ты не должен был приходить. Тональник не должен был стереться о твою футболку. Просто.. – нервный смешок – это просто глупая череда случайностей.

Папа смотрит на нее с тем снисходительным омерзением, с каким обычно здоровые люди наблюдают за стариками, у которых каша повисает на подбородке, а сами они уже давно не помнят своих имен и справляют нужду в штаны.

Могу представить, почему. Наверное, он всерьез задумывается о том, что у мамы могла поехать крыша, просто не в той форме, о которой принято говорить. Если она считает, что проблема многолетнего избиения детей заключается лишь в том, что однажды оно случайно вскрылось из-за череды нелепых случайностей – это, наверное, диагноз.

Но и маму можно понять. Ее мир переворачивается с ног на голову буквально на наших глазах. Еще с утра у нее был муж, трое детей, и какая-никакая, но копия жизни, которую она не уставала достраивать каждый день. Что у нее осталось теперь?

Папа приговорил Питера. И чтобы не считал он – мама, да и я – прекрасно понимаем, что с ним произойдет какой-нибудь «несчастный случай» уже в ближайшее время.

Я все еще помню злого врага королевства в луже варенья.

Думаю, мама их таких тоже немало повидала за время их совместной жизни.

Мы понимаем, что это не пустой треп.

Как и то, что он намерен всерьез забрать нас у нее не только формально, но и фактически. И что тогда ей остается?

Дом, Эби,