математике, папку с вопросами по истории и географии, темы гимназических сочинений с примерами образцово написанных работ – надеюсь, что все это сможет в какой-то степени заменить руководство педагогов. Я сижу за своими учебниками, часто по вечерам, иногда рано утром, несколько раз даже рискую не пойти на работу, не имея освобождения. Пока этого никто не заметил, возможно, потому, что я работаю в мастерской фрау Мосевич.

Ясное солнечное утро, должно быть, конец мая. Дома только я и Рози. Я с утра сижу за учебниками, за столом у единственного в квартире окна, пытаюсь решить геометрическую задачу, но все время ощущаю за спиной присутствие Рози. Я слышу, как она ходит по квартире в своих домашних туфлях без каблуков, знаю, что на ней ее черный халат из блестящего сатина с пуговицами спереди, и что чулок на ней нет.

Рози останавливается рядом со мной и спрашивает, не хочу ли выпить чего-нибудь – она предлагает разогреть немного кофе из цикория, сэкономленный от утреннего пайка. Голос ее мягок и нежен. Я поворачиваюсь к ней и вижу, что несколько нижних пуговиц на ее халате не застегнуты, мне видны ее белые, полные бедра, они так привлекательно контрастируют с черным халатом и черными туфлями. Рози видит, как я жадно уставился на нее, она должна понимать, даже видеть, хотя я и сижу на стуле, что творится со мной. Она густо краснеет, отчего ее лицо становится почти красивым, она, должно быть, только что расчесала свои прекрасные черные волосы. Рози видит, как я не могу оторвать взгляда от ее бедер, что я чуть ли не съедаю ее глазами. Она медленно подходит ко мне, легонько гладит меня по давно нестриженным волосам, которые она так часто расчесывала, потом сжимает мое лицо теплыми ладонями и шепчет: «Чего ты хочешь?».

Когда она подошла ко мне, и я увидел ее тело еще ближе – боже мой, за всю свою семнадцатилетнюю жизнь я не испытывал более сильного возбуждения.

Она и раньше позволяла мне ласкать ее тело, забираться рукой между ног, она научила меня, не произнося ни слова, что и как я должен делать, но я никогда не трогал и даже не видел ее белого, все еще пышного тела. Я был для нее радостным и послушным инструментом, я помогал ей как-то утихомирить рвущееся наружу желание, которое она не имела возможности удовлетворить иным способом. Но она никогда не показывала мне своих чувств, не делала никаких намеков, что я мог бы позволить себе и больше, никогда не трогала меня – только волосы. У нас было молчаливое соглашение: как только она – по-видимому, насытившись игрой – отстранялась от меня, мы оба притворялись, что ничего не произошло, просто Рози расчесывала мне волосы.

Но это было так давно, я не знаю, сколько месяцев тому назад. Мы долго жили порознь, к тому же теснота в гетто не располагает к проявлению чувств, даже когда живешь в одной квартире.

Но сейчас происходит что-то иное. Я вижу, или, может быть, воображаю, что она смотрит на меня по-другому, что она видит во мне молодого мужчину, подросшего, уже не такого инфантильного – обстоятельства сделали его взрослее. И, может быть, как и многие другие в гетто, она решила попытаться взять от жизни чуть больше, пока еще не поздно. И никого, кроме меня, у нее для этого нет.

Для меня совершенно неважно, что именно движет этой взрослой женщиной, о которой я мечтаю уже несколько лет. Первый раз за все время она показывает какие-то чувства, говорит со мной, не молчит, как раньше. Она зовет меня, и я не хочу, да и не могу противостоять желанию, я вдруг воспринимаю то, что происходит, как окно в какой-то удивительный, неведомый рай среди ада, в котором мы живем.

Я не отвечаю на ее вопрос: «Чего ты хочешь?» – просто встаю и ногой отодвигаю стул. Рози отводит глаза, когда она, несмотря на то, что я одет, замечает, что творится у меня под брюками. Но я не отвожу глаз, наоборот, я хочу смотреть на нее, и даже не задумываюсь, хорошо или плохо то, что я делаю. Я на секунду приподымаю ее, сам не знаю, зачем, потом расстегиваю несколько верхних пуговиц на ее халате. На ней нет лифчика, и я первый раз в жизни вижу ее большую, тяжелую грудь, такую же белую и мягкую, как она сама, с темно-розовыми, смотрящими чуть вниз сосками. Меня охватывает дрожь, когда она с закрытыми глазами слегка подталкивает меня к постели.

Я кладу ее на постель, довольно неуклюже. Она сама ложится поудобнее, Рози не смотрит на меня, пока я лихорадочно сдираю с себя одежду, она просто нежно привлекает меня к себе. Я быстро расстегиваю оставшиеся на халате пуговицы – и замираю от восторга и желания, когда я вижу перед собой большое, прекрасное, как мне кажется, тело зрелой, желающей меня женщины. Я сжимаю ее грудь, но ей это не нравится, она отталкивает мою руку, рука моя проникает между ее бедер и касается промежности. Я чувствую влажное тепло. Рози еще влажнее, чем раньше, она была такой влажной, еще до того, как я притронулся к ней. Рози тоже дрожит и слегка разводит ноги, когда я слегка провожу рукой по внутренней нежной поверхности ее бедер.

Она ничего не говорит, просто крепко зажмуривается, когда я первый раз в жизни натягиваю на себя припрятанный когда-то из тщеславия презерватив и очень медленно проникаю в ее влагалище. Она обнимает меня и стыдливо целует в шею, я чувствую легкое сопротивление, которое вдруг исчезает, Рози вскрикивает от боли, но продолжает крепко держать меня в объятиях. Я делаю несколько движений, она встречает их легкими встречными толчками, дышит все быстрее и быстрее – и тут происходит извержение, мощное, годами накопленное извержение, оно все продолжается и продолжается, она чувствует, что творится со мной, не отпускает меня, сдерживает дыхание и лишь потом, выдохнув, как после ныряния, отводит руки. Я вижу на презервативе кровь – оказывается, я был ее первым мужчиной. По-прежнему я чувствую желание, надеваю новый – последний – презерватив и пытаюсь вновь овладеть ей. Но она вскрикивает при каждой моей попытке, удерживает меня и шепчет: «Я хочу, я очень хочу, но не могу, мне очень больно, может быть, через несколько дней». И я не мучаю ее, я люблю ее и благодарен ей за эти минуты.

Мы лежим на постели, обнимаем друг друга, она уже не отстраняется, как раньше. Мы не чувствуем ни стыда,