по-кошачьи пристально, и Калла, схватив пульт, выключает на телевизоре звук. В квартире становится тихо, слышатся лишь приглушенные разговоры в коридорах и музыка сверху. И вдруг – шорох из прачечной.

Калла вскакивает, не выпуская из рук тарелку. Это ближайший к ней предмет, способный послужить оружием, и она, не колеблясь ни минуты, швыряет его в неизвестного, выходящего из ванной, вложив в замах всю силу и азарт, на какие она способна.

– «Прекрасный дневной свет! – поспешно кричит неизвестный и уворачивается. Тарелка ударяется о дверной косяк и рассыпается сотнями осколков по кафелю ванной. – Какой у нас сегодня прекрасный дневной свет!»

Антон. Калла шумно выдыхает. С гулко колотящимся сердцем она плюхается обратно на диван и прижимает ладонь к груди.

– Вся суть кодовой фразы в том, что произносишь ее сначала.

Антон проводит пятерней по коротким волосам, на пальцах сверкают кольца. Красный свет озаряет его со спины, придавая вид того, кто работает в борделе, а не просто живет над ним.

– Как ты меня нашел? – требовательным тоном спрашивает Калла у Антона, который так ничего и не добавил. – Ты влез в окно?

Антон показывает ей какой-то предмет, прикрепленный к браслету. Трекер – устройство слежения, которое дал ей Август.

– Ты оставила его у меня в квартире, – поясняет Антон. – Я отнес его в одну лавку, там поменяли направление отслеживания. Он и привел меня сюда, к твоему браслету. И да, прямо у тебя под окнами проходит труба, на которую я и влез. Не очень-то надежное у тебя убежище.

Естественно.

– Полагаю, теперь мы квиты.

Антон подходит ближе, подбрасывая трекер на ладони.

– Нет, не квиты, пока эта штука у меня… а это что такое?

Калла вздрагивает. Требуется долгая секунда поисков в гостиной, освещенной рекламным роликом с экрана, работающего беззвучно, прежде чем она наконец догадывается, что Антон имеет в виду ее кота.

– Это Мао-Мао. – Она подхватывает клубок меха и протягивает Антону. Тот отшатывается. Мао-Мао обвисает у нее на руках, как плюшевый. – Только не говори, что ты боишься кошек!

– Не боюсь, – заявляет он, и Калла встает. Мысленно она заносит в список выражений его лица еще одно, нагло лживое.

– Он не кусается, – говорит она. Антон отступает на шаг. Наталкивается на стену в попытке увеличить расстояние между собой и котом, но Калла упрямо идет следом. – Вот, подержи его.

И она сгружает Мао-Мао ему на руки. А потом отступает, прежде чем он успевает бросить кота ей обратно, и направляется к выключателю на другой стене.

– Они наконец признали, что это произошло.

Комнату заливает голубовато-белый свет, разгоняющий полутьму. Когда Калла возвращается к дивану, Антон стоит на прежнем месте, а на его застывших руках уютно возлежит Мао-Мао. Гость выглядит слишком взвинченным, чтобы пошевелиться.

– Вторжение чужеземцев? – догадывается он, стрельнув взглядом в беззвучно работающий телевизор.

– Почти. Вторжение мятежников из провинции. Но все же граждан Талиня.

Сверху доносится вой, потом стук в потолок Каллы. Мао-Мао спрыгивает с рук Антона, прислушиваясь к звукам, и Антон вздыхает с облегчением, засовывая руки в карманы куртки. В квартире снова воцаряется зловещая тишина. По-настоящему тихо в Сань-Эре не бывает, но все умеют отключаться от звуков, раздающихся за пределами собственных четырех стен, задвигать гул техники и голосов в дальние углы восприятия, пока не покажется, что они почти – почти! – утихли. Это и есть состояние настолько близкое к беззвучному, какое только достижимо в Сань-Эре. Но теперь, когда отсутствие звуков нечем заполнить, Калла чувствует, как встают дыбом волосы у нее на затылке, и смотрит на Антона, который, в свою очередь, изучает ее из другого угла гостиной. Это молчание – совсем не то, как на улицах, когда они крадутся вдоль стен и разыскивают признаки, дающие понять, что поблизости состоялась схватка игроков. Это молчание не имеет цели. Ему случается повиснуть между моментами, когда случайно задеваешь спутника плечом или рукой.

Такому молчанию здесь не место.

– Как и полагается хорошему союзнику, я пришел убедиться, что ты в безопасности, – после длительной паузы сообщает Антон. Он начал объясняться, не дожидаясь, когда Калла попросит об этом, – значит, ощущал неловкость так же отчетливо, как она. – Убегая, ты была не в себе.

– Как и весь Сань-Эр. – Калла начинает обгрызать ноготь. От этой привычки она давно избавилась, так что едва зубы смыкаются на ногте, это движением кажется ей чуждым, она убирает руку и морщится, недовольная собой. Потянувшись к растению у дивана, она отрывает полоску льняных ниток. – За мной опять следили. Все было так же, как в прошлый раз, – с перескоком без вспышки. И с пустым телом.

Антон хмурится. Подходит, присаживается на кофейный столик, хотя диван прямо перед ним.

– А ты точно в последнее время никого не бесила, Пятьдесят Седьмая? Что-то слишком личными выглядят эти нападения.

– Может, так и есть. Но это не отменяет факта, что мы делать перескоки без вспышки не умеем.

Лампочка над головой мерцает, словно желая придать весомости теме разговора. Это всего лишь перегрузка в сети, но Антон озабоченно поднимает взгляд к потолку и сжимает зубы. Калла на мигающий свет не обращает никакого внимания. Она принимается сплетать из ниток фенечку и размышлять, не пора ли уже раздобыть на рынке новое растение. Лотки, с которых продают лен, быстро исчезают куда-то, но всегда где-нибудь да появляются новые. Мелкие торговцы покупают товар у крупных компаний, а у компаний есть разрешение ввозить из-за стены растения, купленные оптом у местных фермеров. Растительные волокна высыхают за считаные дни, носить их становится невозможно, не растирая до крови запястье, но плетение успокаивает, приятно создавать что-то новое, даже если в конце концов эту вещь придется просто выбросить. У ее тела есть свои воспоминания: оно помнит каждую льняную фенечку, которую пришлось оставить в ямке, засыпанной землей. Большинство жителей Сань-Эра не желают воспринимать собственное тело как принадлежащее им. Они допускают обособление своих «я» и тел, поэтому их память – единственное, что сопровождает их повсюду как то, что они могут назвать всецело своим. Калла отказывается следовать их примеру. Каждый шрам на ее руке принадлежит ей. Каждый дюйм неровной кожи напоминает о ножах, от ударов которыми она не успела увернуться во время тренировок во дворце, о спаррингах, где она побеждала своих наставников и превосходила их мастерством. Что такое воспоминания, если не истории, неоднократно рассказанные себе? Все ее тело – это она и есть, повесть о ее существовании.

– Я пытался перескочить без вспышки, когда вторгался вот в это тело, – сообщает Антон, прерывая мысли Каллы. Дождавшись ее взгляда,