— Клавдия Фемистоклюсовна, от нас до милиции бежать далеко!

— А подземный ход? — спросила Анфиса, которую этот самый ходпродолжал мучить, никак не отпускал, как будто своды его смыкались у нее надголовой. — Насколько я поняла, этот подземный ход был между флигелем ипогребом, то есть поблизости от барского дома. Зачем он был нужен? Кому? Ктоего копал?

— И-и, матушка, — отмахнулась Марфа Васильевна, — разве жесейчас узнаешь? Может, прадед рыцарские времена очень уважал? Или…

— Скорее всего, не рыцарские времена, — перебил Юра, — аподпольщиков. Простите великодушно, Марфа Васильевна. Ничего не вспоминаетсятакого?.. Никто из семьи революционными идеями не страдал?

Все уставились на него в изумлении, словно он сказал некуюнепристойность.

— Идеями? — переспросила бабушка иронически.

— Ну да. Вот… совсем недавно писателей на дачах прятали, аони из себя истопников изображали. В семидесятые годы это было, Леонид ИльичБрежнев такие игры с писателями очень уважал! А тогда? Разве не скрывали?

У Анфисы загорелись глаза" и вдруг ей стало весело:

— Слушай, бабушка, а что? Это идея! Может, у нас на участкебыла подпольная типография?! Может, здесь «Искру» печатали?! И этот приезжал…как его…

— Кто?

— Бауман, вот кто!

Бабушка помолчала, а потом закурила.

— Почему Бауман?

— Ну, не знаю. Он вроде все эту «Искру» перевозил! Ну вот. Вподполе был печатный станок, а через подземный ход они уходили, когда наезжалурядник. А?

Воцарилась пауза.

— Во всем этом нет ничего смешного, — отчеканила МарфаВасильевна через некоторое время и рассерженно постучала тонкой сигареткой окрай пепельницы. Потом прищурилась и посмотрела на дым. — Решительно ничего,моя дорогая. Все это очень и очень печально. Игры с огнем никогда не кончаютсяничем, кроме пожара. Они очень увлеклись, играя с огнем. Не знаю, при чем здесьнаши предки, но… но это вполне возможно, — заключила она с печальнойтвердостью, как бы признавая и свою ответственность за содеянное. — Вы правы,Юра. Прадед, кажется, даже в Петропавловке провел несколько недель, именно запомощь «Народной воле». Отец потом его… поручился за него — или залог внес, чтоли! Это они тогда все эту ерунду эволюционную из Германии привозили, из Дерпта.Все им казалось, что, как только они государя низложат, страна заживетпо-другому, весело, радостно!.. Все будут трудиться на собственное благо и воимя высоких целей. Только твой Бауман, — язвительно заметила она, обращаясь кАнфисе, — тогда еще не родился.

— Нет, — вдруг серьезно сказал Юра. — Вы не правы, МарфаВасильевна.

— Он еще спорит! — простонала с дивана Клавдия Фемистоклюсовна.

— Никто не хотел никакого блага. Может, десяток человек из…образованных, а остальные… Для остальных это все была только борьба за власть.Не за идею. Власть привлекательнее всего остального, и ничего нового в этом нетсо времен убийства Цезаря. Этих, которые боролись за идею, просто использовалите, которые боролись за власть. А террор и тогда, и сейчас — просто террор.Борьба против своих. Война с мирным населением. Идеалы тут ни при чем, МарфаВасильевна.

— Террор? Кто говорит что террор?

— Я говорю, — тихо сказал Юра. — «Отпусти им. Господи, ибоне ведают, что творят»!

Марфа Васильевна перестала постукивать папироской, Клавдияпрекратила стонать и перекладывать на голове тряпку, Анфиса, страсть каклюбившая «умные разговоры», больше иронически не улыбалась. То ей все былосмешно, когда она думала про Баумана, а тут перестало.

— Так, кажется, великая княгиня велела написать на могилетеррориста, убившего ее мужа?

Все молчали. Дымилась бабушкина сигарета.

— А надо было на террор отвечать террором, — с силой оказалЮра. — Как Ленин впоследствии! Вот уж кто ничего не боялся, и за душу своюбессмертную не хлопотал! А они все прощали, потому что им так Господь велел!

— Ты споришь с Господом? — почему-то на «ты» спросила егоМарфа Васильевна. — Напрасно!

— Я не спорю с Господом! Я спорю с людьми, которые позволилипроделать с собой то, чего нельзя было позволять! Почему я должен прощатькакому-то подонку смерть своего любимого человека?! Только потому, что Господьпризывал прощать! Но я не могу простить, я не бог! Это он может, потому что он…он знает все лучше нас и очень давно живет, а я не могу! Я готов забыть, нопростить — никогда! И самое главное, что я не хочу, — вдруг добавил он свирепо— не хочу прощать. Я здесь живу, и то, что они когда-то сделали со страной, онисделали и со мной. Я всю жизнь занимался грязной работой, подчищая замерзавцами, которые на свет родились только потому, что великая княгинякогда-то простила того подонка! Если бы она не простила, мерзавцев было быменьше, как вы не понимаете?!

Все молчали и смотрели на него, и Клавдия Фемистоклюсовна,сдернув с головы тряпку, приподнялась и села на диване, и у Марфы Васильевны отсигареты отвалился столбик серого пепла и неслышно упал на скатерть. Она дажене заметила.

Анфиса Коржикова подошла к нему, взяла его за запястье ипожала.

— Ничего, — сказала она. — Все нормально, Юра.

Вид у него был довольно дикий.

Бабушка моментально взяла все в свои руки. Велела Клавдииперестать валяться, смахнула пепел в пепельницу, потребовала чай, ватрушку ибутерброд с колбасой. Клавдия захлопотала, Юра посидел-посидел, закурил ирасслабился, и разговор от высоких материй перешел к более приземленным.

— А вот у меня есть замечательная истерия, — поглядывая наЮру с каким-то новым чувством, начала Марфа Васильевна. —И как раз прореволюционэров, раз уж у нас такой… разговор. Вы толкуете про борьбу за власть,а я вам скажу, что там у них, у большевиков, еще была страшная борьба замужиков. Да, да, — сказала она, заметив, что Анфиса улыбается, — всемреволюционэркам хотелось получше устроиться, и они боролись за свое место подсолнцем. Ну, Ленин, самый перспективный в смысле власти, к тому времени был ужеабонирован, и разженить его с Надеждой не было никакой возможности. Оставалосьнекоторое количество мужичков помельче, и за них все отчаянно сражались. Былсреди них такой приличный немецкий дяденька по фамилии Ренгник. На него в своевремя положила глаз Землячка, но он ее отверг, можете себе представить! Он ееотверг и женился на обыкновенной девушке, вовсе не революционэрке, можете себепредставить! Она была толстушка, веселая и с чувством юмора. А сам Ренгник былтакой трогательной души человек, что из пролетарского кремлевского буфета,когда в стране был голод, этой своей жене приносил кусочек курочки. У негонагрудный карман пиджака всегда был сальный, потому что он курочку клал туда.