Когда по прошествии времени кто-нибудь полюбопытствует,каковы манеры были у Рикардо Рейса — не дул ли он, избави Бог, на ложку, неслишком ли звучно прихлебывал, не перекладывал ли из руки в руку вилку и нож,не забывал ли промокнуть губы салфеткой, прежде чем поднести ко рту стакан, нечересчур ли откровенно орудовал зубочисткой, не расстегивал ли жилет поокончании трапезы, не с чрезмерной ли дотошностью проверял поданный ему счет,галисийско-португальские официанты скажут, скорей всего, что никогда необращали на это особенного внимания: Знаете, ваша милость, со временемперестаешь уж как-то смотреть, кто как ест, как приучили, так и ест, нозапомнилось разве что, что сеньор доктор был человек культурный, войдет, сядет,поздоровается, сделает заказ, а потом его вроде бы уж и не замечаешь, словноего и нет. Всегда один? Всегда, но была у него такая вроде бы особенность, чтоли. Какая же? Захочешь, бывало, убрать, как полагается, второй прибор со столаа он попросит оставить, ему, дескать, так больше нравится, а однажды — как разя его тогда обслуживал — случай вышел. Какой случай? Я наливал ему вино имашинально наполнил два бокала — ему и тому, кого не было за столом, не знаю,понятно ли я объясняю? Понятно, понятно, и что же было дальше? А он сказал,чтобы я так и оставил, и с того дня всегда перед ним стоял полный бокал и послеобеда он залпом его выпивал — закроет глаза и выпьет одним духом. Странно. Явам так скажу, сударь, мы, услужающие, много странного видим. И что же — вдругих ресторанах он вел себя так же? Чего не знаю, того не знаю, могу толькодогадываться. А вы не помните, никогда не приходил с ним какой-нибудь приятельили знакомый, пусть даже они обедали за соседним столом? Нет, никогда, онсловно бы только что приехал из заграницы, в точности как я, когда перебралсясюда из Шункейры-де-Амбиа, не знаю, понятно ли объясняю? Понятно, понятно,каждый из нас через это прошел. Не угодно ли вам еще чего-нибудь, а то мне надообслужить вон того посетителя за угловым столиком. Да-да, конечно, идите,спасибо за исчерпывающие сведения. Рикардо Рейс допил остывший кофе и спросилсчет. В ожидании обеими руками взял второй бокал, наполненный почти доверху,поднял его на уровень глаз, словно пил за чье-то здоровье, и, опустив веки,медленно осушил. Расплатился, не проверяя счет, оставил чаевые — не слишкомщедро, не слишком скупо, а ровно столько, сколько должен оставлять постоянныйклиент — попрощался и вышел. Заметили, сударь, и вот так — каждый раз.Остановясь у дверей, Рикардо Рейс в нерешительности оглядывается по сторонам:небо хмуро, воздух влажен, но тучи, хоть и низко нависли, дождя не сулят. Неизменнов эту минуту просыпаются в нем воспоминания об отеле «Браганса»: вот онотобедал, сказал: До завтра, Рамон, и сел в гостиной на диван, спиной кзеркалу, и сейчас появится управляющий Сальвадор, осведомляясь, не угодно лиеще кофе, рюмку фруктовой или иного напитка, способствующего пищеварению, нашфирменный ликер, сеньор доктор, а он откажется, он почти никогда не пьет, ипрогудит майский жук под лестницей, а паж поднимет фонарь повыше, освещаявходящего — это Марсенда, сильно запоздал сегодня поезд из Коимбры.Приближается трамвай со светящейся надписью «Эстрела», как удачно он вышел,прямо к остановке, и вагоновожатый увидел на тротуаре этого господина, он хотьи не подает никаких знаков, но для вагоновожатого с опытом совершенно ясно, чтождет трамвая. Рикардо Рейс поднялся в полупустой в этот час вагон, сел,кондуктор позвонил в звоночек, это долгий маршрут: вверх по Проспекту Свободы,потом по улице Алешандре Эркулано, пересечет Площадь Бразилии, снова вверх поТутовой улице, по улице Сильвы Карвальо, это уже квартал Кампо де Оурике, поулице Феррейры Боржеса, там свернет, и на углу улицы Домингоса Секейры РикардоРейс выйдет из трамвая, а уж одиннадцатый час, народу на улице мало, и редкогде светится окно: ну, это как водится, жильцы — в задних комнатах, женщины накухне домывают посуду, детей уже уложили, мужчины зевают над газетой илипытаются сквозь треск и вой статических разрядов поймать «Радио Севильи», нидля чего, просто так, а скорей всего потому, что ни разу не смогли тудасъездить. Рикардо Рейс шествует по улице Сараивы де Карвальо в сторонукладбища, и чем ближе к нему, тем реже встречаются прохожие, он еще далеко отцели, а уж идет совсем один, скрывается в темноте между фонарями и вновьоказывается на желтоватом свету, а впереди из тьмы доносится звон ключей —ночной сторож начал свой обход. Рикардо Рейс пересекает обширный пустырь передзапертыми кладбищенскими воротами. Сторож смотрит на него издали и продолжаетпуть, решив, что у бедняги, наверно, умер кто-нибудь из близких — жена или сын,вот он и пришел сюда в такую пору выплакать свое горе. А, может быть, матушка,вполне может статься: есть у матерей такое свойство — помирать, старенькая уже,наверно, была, не дождалась сыночка, не повидалась перед смертью: Где же он? —подумала и закрыла глаза навеки, теперь им с сыном суждена вечная разлука,нечасто бывает, чтобы должностное лицо, несущее ответственность за порядок наулицах, было столь склонно к сентиментальным размышлениям, этот сторож иродную-то мать не вспоминает — подобное часто случается: жалеем других, а несебя. Рикардо Рейс подходит к решетке, прикасается к прутьям, а изнутридоносится чуть слышный вздох: это ветер прошумел в ветвях кипарисов, бедныедеревья, у них и листьев-то в сущности нет, но нет, все это — обман чувств,услышанный нами шум — это всего лишь дыхание тех, кто спит в высоких домах и вприземистых домиках по эту стороны кладбищенской стены, это всего лишь обрывокмузыкальной фразы, дуновение речи, это слова, произнесенные женщиной: Я устала,пойду лягу, и опять же нет, эти слова, пусть и не все, произносит Рикардо Рейс:Я устал, и он просовывает руку сквозь прутья ограды, но ничья рука непротягивается навстречу, не пожимает его, до чего дошли здешние обитатели, рукиподнять не в силах.

* * *

Фернандо Пессоа объявился два дня спустя, когда Рикардо Рейсвозвращался из ресторана после ужина — суп, рыба, хлеб, фрукты, кофе, двабокала на столе — и продолжал ощущать вкус вина, залпом выпитого перед уходом,что, впрочем, нам уже известно, однако про этого посетителя ни у кого изофициантов язык не повернется сказать: Перебрал, совсем хорош, смотретьпротивно, забавная штука — язык, искрящийся этими вопиющими, казалось бы,неодолимыми противоречиями, ибо что ж хорошего, если противно? — а вместе с темсколько раз наблюдали мы или даже сами испытывали подобное, но о Рикардо Рейсев истории пьянства упоминаний нет. Он сохранял ясный рассудок и в прежниевстречи с Фернандо Пессоа, в здравом уме и трезвой памяти находится и сейчас,видя на ближайшей к Адамастору скамейке его фигуру со спины — волосы на макушкепоредели, да и не так уж много людей ходят в такую погоду без плаща и снепокрытой головой, хоть и апрель, а вечера еще очень прохладные. Рикардо Рейсприсел рядом — белели лицо, кисти рук, рубашка, все прочее скрывала темнота,черный костюм тонул в густой тени, отбрасываемой статуей, и никого больше небыло в сквере, а на другом берегу реки у самой воды вилась цепочка робких огней— мерцают, как звезды, подрагивают, будто вот-вот погаснут, да все светят. Я уждумал, вы больше не придете, сказал Рикардо Рейс. Несколько дней назад подошелбыло к вашей двери, но догадался, что вы — с Лидией, и удалился, я никогда небыл любителем живых картин, с угадываемой в темноте усталой улыбкой отозвалсяФернандо Пессоа. Руки он сложил на колене, и сам принял вид человека, которыйтерпеливо и кротко ждет, когда его позовут или, напротив, — прогонят, апокамест произносит какие-то слова, потому что молчание было бы еще несносней:Я, признаться, не ожидал, что вы проявите столь завидное постоянство, редкоедля переменчивого поэта, воспевавшего трех муз — Нееру, Хлою и Лидию, — и таккрепко прилепитесь плотью к одной возлюбленной, это истинный подвиг, но ведьдве другие не являлись вам, не правда ли? Что ж тут удивительного: в наше времятакие имена не в ходу. Ну, а та милая тоненькая сухорукая барышня, как, бишь,ее зовут? Марсенда. Да-да, Марсенда, с ней-то вы видитесь? Мы виделись месяцназад, когда она в очередной раз приезжала в Лиссабон. Она вам нравится? Незнаю. А Лидия? Это совсем другое. Так нравится или нет? До сей поры плоть, каквы изволите выражаться, ее не отвергала. И что же это доказывает? Да ничего недоказывает, по крайней мере, в сфере любви, но, может быть, вы перестанетеосведомляться о моей интимной жизни, скажите лучше, почему вы так долго непоказывались? Да так, если коротко — потому что досадовал. На меня? И на вастоже, не на вас как такового, а как на одного из тех, кто пребывает по этусторону. Какую сторону? Сторону бытия, вот видите, как трудно живому понятьмертвых. Полагаю, что и мертвому понять живых — не легче. Мертвый обладает темпреимуществом, что был когда-то живым, знает и этот свет, и тот, а вот живой нев силах постичь и применить к делу одну самую главную истину. И что же гласитэта истина? Что он умрет. Мы, живые, знаем, что когда-нибудь умрем. Нет, незнаете, никто не знает, как и я не знал, пока был жив, мы знаем только, чтолюди — смертны. Чтобы стать философской максимой, мысль эта представляется мненедостаточно значительной. Еще бы, вы и не представляете себе, до какой степенинезначительным все выглядит оттуда, с того света. Но я-то пока еще — на этом.Тогда вы должны знать, что значительно и важно, если вообще есть такое. Бытьживым. Дорогой мой Рикардо, поосторожней со словами: ваша Лидия — жива, вашаМарсенда — жива, а вы ничего о них не знаете и не узнали бы, даже если бы онипопытались рассказать вам о себе, ибо живых от живых отделяет стена столь женепроницаемая, как и живых — от мертвых. Человек, рассуждающий подобным образом,должен воспринимать смерть как избавление. Нет, это не так: смерть естьразновидность совести, некий судья, который судит все — и себя самого, и жизнь.Дорогой мой Фернандо, поосторожней со словами, вы сильно рискуете. Если бы мыне произносили всех слов, включая самые абсурдные, то никогда не прозвучали быи необходимые. А вы их теперь уже знаете? Я только теперь начал постигатьабсурд. Однажды вы написали: Смерти нет. Я был не прав, есть. Вы это говорите,потому что умерли? Нет, потому что жил и, главным образом, потому, что никогдабольше не буду жить, если, конечно, вы способны вообразить, что это такое —никогда больше не быть живым.