Рикардо Рейс принимает все эти полезные советы к сведению,мотает на ус, не в пример правительству, которое упрямо пялит глаза лишь на то,что можно вычитать между строк, теряя непреложность в погоне за мнимостью. Еслипогода хорошая — он выходит из дому, остающегося мрачноватым, несмотря на всезаботы и старания Лидии, читает при ярком свете дня газеты, присев на солнышке,под охранительной сенью Адамастора: теперь окончательно ясно, что Луис деКамоэнс сильно преувеличил, живописуя его нахмуренное чело, неопрятную бороду,запавшие глаза — ничего зловещего или пугающего нет в его облике, этогигантское чудовище терзается лишь любовными муками, плевать оно хотело, минуютпортугальцы вверенный его попечению мыс или нет. Поглядывая на сверкающую гладьреки, Рикардо Рейс вспоминает старинный народный стишок: Выйду, гляну из окошка— в речке прыгает кефаль, и, может быть, волны посверкивают и блистают от рыбы,прыгающей, кувыркающейся, опьяненной светом, нет, верно сказано, что прекраснолюбое тело, медленно или проворно выходящее из воды, стекающей по нему струями— вот как Лидия тогда, доступная осязанию, или как эти рыбы сейчас, невидимыеглазу. Чуть поодаль разговаривают двое стариков, дожидаясь, когда Рикардо Рейсдочитает газету и перед уходом оставит ее по обыкновению на скамейке: оникаждый день выходят из дому в надежде, что этот господин появится в сквере,жизнь есть несякнущий кладезь неожиданностей, дожили мы до таких лет, когдатолько и можем смотреть на корабли на реке, и вот внезапно облагодетельствованысвежей газеткой, а иногда — если погода хорошая — подарки эти получаемнесколько дней подряд. Когда-нибудь Рикардо Рейс заметит томление стариков,увидит, как один из них ковыляет, прихрамывая, на дрожащих ногах по направлениюк скамейке, с которой он только что встал, и совершит милосердный поступок,протянув ему из собственных рук и с присовокуплением должных слов газету,которую тот, разумеется, примет, хоть и не без досады, поскольку одалживатьсяне любит. А пока, удобно откинувшись на спинку, заложив ногу за ногу, чувствуялегкий солнечный жар на полузакрытых веках, Рикардо Рейс получает новости совсего бескрайнего мира, обогащается знанием и постижением того, что Муссолиниобъявил о скором и полном уничтожении эфиопской армии, а Россия направилапортугальским беженцам, укрывшимся в Испании, крупную партию оружия ибоеприпасов, предназначенную для установления в Пиренеях Союза СоветскихИберийских Независимых Республик, а Лумбралес счел, что Португалия благодарямногим поколениям ее героев и святых стала истинным творением Божьим, авестовое судно первого класса «Афонсо де Албукерке» вышло из лиссабонскойгавани, взяв курс на Лейшоэнс, чтобы принять участие в рабочем празднике,имеющем быть в этом городке, узнал также и о том, что следует перевести часы начас назад, а в Мадриде началась всеобщая забастовка, а сегодня выйдет очереднойномер газеты «Преступление», что в озере Лох-Несс снова было замеченопресловутое чудовище, что скончался Отторино Респиги[44], автор «ФонтановРима», как славно, что мир способен удовлетворить любой вкус — эта мысльпринадлежит Рикардо Рейсу, который не может столь же одобрительно отозваться отом, что читает: у него, как и у всякого, имеются свои пристрастия ипредпочтения, однако газетные новости отбору не подлежат — лопай, что дают. Да,совсем в другом положении пребывает тот американский старец, который каждоеутро получает свежий номер «Нью-Йорк Таймс», любимой своей газеты, питающейтакое уважение к давнему своему подписчику, к девяноста семи веснам у него заплечами, к не слишком крепкому по этой причине здоровью и к обретенному имправу на спокойствие под конец жизни — что ежедневно готовит и печатает длянего тиражом в один экземпляр специальный выпуск газеты, сфальсифицированной отпервого до последнего слова, заполненной исключительно отрадными новостями илучезарными статьями, призванными оградить бедного старика от кошмаров, ужеслучившихся в мире, ныне творящихся и еще только ожидаемых: и на убедительныхпримерах доказывает газета, что экономический кризис резко пошел на спад, чтобезработица исчезла, и в России коммунизм эволюционирует в сторону капитализма,дрогнули и сдались большевики перед самоочевидными достоинствами американскойсистемы. Да, именно эти приятные новости читают Джону Д. Рокфеллеру зазавтраком, а потом, отослав секретаря, смакует он их собственными утомленнымиглазами, наслаждаясь жизнеутверждающими абзацами: наконец-то в мире воцариласьгармония, война, даже если и разразится, будет полезна и выгодна, дивидендысолидны, прибыль гарантирована, жить ему, вероятно, не очень долго, но свойсмертный час он встретит как праведник, так что «Нью-Йорк Таймс» можетпо-прежнему ежедневно печатать для него в единственном экземпляре счастье, ибудет он единственным обитателем нашей планеты, обладающим счастьем строголичным и передаче не подлежащим, всем остальным придется довольствоватьсяостатками. Рикардо Рейс, слегка ошеломленный тем, что только что узнал,опускает на колени португальскую газету, пытается представить себе, как дряхлыйДжон Д. дрожащими иссохшими руками листает волшебные страницы, ни на миг незасомневавшись, а не ложь ли это от первого до последнего слова, и вот ужерасходится тысячеустая молва по миру, передается телеграфными агентствами сконтинента на континент, попадает в редакцию «Нью-Йорк Таймс», однако еесотрудникам строго-настрого приказано скрывать скверные новости, беспощадновыбрасывать их из экземпляра, предназначенного для Джона Д., который в отличиеот обманутого мужа, все узнающего последним, вообще никогда ничего не узнает,вы подумайте, такой богатый, такой могущественный человек — и вот дает себяпровести и обмануть, позволяет учинить над собой этакое двойное издевательство:ведь мало того, что мы знаем, что под видом известий ему подсовывают брехню,знаем мы также, что он никогда не узнает, что мы это знаем. Старики, делая вид,будто заняты неторопливым разговором, косятся в сторону Рикардо Рейса вожидании своего собственного «Нью-Йорк Таймс», на завтрак у них сегодня былломоть черствого хлеба и кружка ячменного кофе, зато скверные новостигарантированы, поскольку у них появился замечательный сосед — богач, которыйпросто бросает прочитанную газетку на садовой скамейке. Рикардо Рейс поднялся,сделал знак старикам, а те воскликнули: Ах, спасибо, сеньор доктор! — и вотприземистый толстяк приближается с улыбкой на устах, берет, словно серебряныйподнос, сложенную газету, а она — как новая, вот что значит — по-женскиделикатные руки врача, возвращается на прежнее место, рядышком с сухопарымверзилой: чтение начнется не с первой страницы, прежде всего следуетосведомиться о грабежах и кражах, о несчастных случаях, ознакомиться сизвещениями о смерти, с хроникой происшествий, первое место среди которыхпо-прежнему занимает в дрожь бросающая и остающаяся таинственной гибель ЛуисаУседы, равно как и омерзительная история о замученном ребенке наЭскадиньяс-дас-Олариас, дом восемь, полуподвал.

Войдя в дом, Рикардо Рейс видит на коврике в прихожейконверт нежнейшего лиловатого тона, ни адреса, ни имени отправителя не значитсяна нем, да и не нужно — на черном штемпеле, погасившем марку, едва можноразобрать слово «Коимбра», но если бы даже значилось на нем неведомо почему«Визеу» или «Кастело Бранко», это не имело бы ровно никакого значения, ибогород, откуда пришло это письмо, называется на самом деле — «Марсенда», а всепрочее — не более чем географическое недоразумение или просто ошибка.Промедлила Марсенда с ответом — через несколько дней будет месяц, как побывалаона здесь, в этом доме, где, если верить собственным ее словам, ее в первый разпоцеловали, а вот поди ж ты — даже это потрясение, вероятно, глубокое,вероятно, затронувшее самые тайные фибры души, самые сокровенные чувства, неподвигло ее броситься, чуть перешагнув порог отчего дома, к перу, к бумаге ивывести две строчки, пусть даже тщательно скрывающие истинные ее чувства, которыепроявят и выявят разве лишь два слова, стоящие слишком близко одно к другому,ибо задрожавшая рука не смогла соблюсти должный интервал. Да-с, не поторопиласьона с ответом, а теперь вот написала и, любопытно знать, что же такое она намнаписала. Рикардо Рейс, не вскрывая, держит письмо в руке, а потом кладет егона освещенный настольной лампой столик возле кровати, на бога в лабиринте, такзахотелось ему поступить с ним, здесь его оставить, а почему? может быть, усталза день, выслушивая похрипыванье, иначе называемое крепитацией, прохудившихсямехов, кавернозных португальских легких, устал и бродить в замкнутом,необновляемом пространстве квартала, подобно кляче, что качает воду, и, подобнокляче, на глазах его шоры, но, несмотря на это или именно благодаря этому,время от времени он чувствует — кружится голова от лета времени, угрожающекачаются дома и дворцы, вязко липнет к подошвам почва, оскальзывается на мокрыхкамнях нога. Что ж, если не вскрыл конверт, так уж, наверно, и не вскроет, аспросят — скажет, солгав, что никакого письма не получал, скорей всего, онозатерялось на долгом пути из Коимбры в Лиссабон, пропало, выпало из сумкитрубящего в рожок курьера, галопом вскакавшего на продуваемый ветрами пустырь:Лиловатый конверт, скажет Марсенда, такие нечасто встречаются. Ах, ну если ононе выпало и не затерялось среди цветов, тогда кто-нибудь его наверняка найдет иотправит по назначению, не перевелись еще на свете честные люди, не способныеприсвоить себе чужое. Но если до сих пор не пришло письмо, может быть, этоткто-нибудь его вскрыл и прочел, и, хоть не ему было оно адресовано, написанныетам слова скажут ему как раз то, что он должен был услышать, и, может быть, онидет куда глаза глядят с этим письмом в кармане и перечитывает время от времени.Это удивительно, ответит нам Марсенда, потому что в моем письме ни о чем такомне говорится. Мне очень хотелось быть похожим на самого себя и потому я такдолго не вскрывал его, говорит Рикардо Рейс. Он сел на край кровати и прочел:Друг мой, я узнала о переменах в вашей жизни и очень обрадовалась им, особеннотем, которые изложены во втором письме, где вы пишете, что возобновилипрактику, но и первое ваше письмо мне тоже понравилось, хотя я не все тампоняла или побоялась понять, но мне совсем не хочется выглядеть неблагодарной,вы ведь неизменно относились ко мне очень внимательно и уважительно, но я быхотела только знать, что это значит, какое будущее ждет, нет-нет, не нас, аменя, не знаю, чего хотите вы и чего хочу я сама, о, если бы вся жизнь былатакой, какой бывают лишь редкие ее мгновения, я не слишком опытна, но опытподобных мгновений теперь усвоила, о, если бы жизнь была такой, но моя жизнь —это моя левая рука, она безжизненна и уже не оживет, жизнь — это еще иразделяющие нас годы, один из нас пришел слишком поздно, другой — слишком рано,и не стоило вам плыть за тридевять земель из Бразилии, это расстояние сократитьнельзя, но ни за что на свете мне не хотелось бы потерять ваше дружескоерасположение, само по себе для меня — бесценное, ибо я не вправе претендоватьна большее. Рикардо Рейс провел рукой по глазам и продолжил чтение: На днях я,как обычно, буду в Лиссабоне и зайду к вам — в поликлинику — мы немногопоговорим, я не отниму у вас много времени, вероятно, мы больше не приедем сюда,мой отец, кажется, потерял к этому интерес и не надеется на успех лечения,допуская, что болезнь неизлечима, и я полагаю, что он говорит искренно, ибо онможет и без этого предлога бывать в Лиссабоне, когда захочет, теперь онзагорелся идеей совершить в мае паломничество в Фатиму, верит он, а не я, но,может быть, в глазах Господа этого достаточно. Письмо кончалось обычнымидружескими словами: До скорого свидания, друг мой, немедленно по приезде я дамвам знать о себе. Ах, если бы письмо затерялось по дороге, где-нибудь вцветущих лугах и долинах, и ветер бы нес его, словно огромный лиловый лепесток,Рикардо Рейс мог бы сейчас склонить голову на подушку, дать волю воображению —что скажет Марсенда, чего не скажет? — и воображение нарисует ему самое лучшее,ибо именно так поступает каждый, кто в этом нуждается. Он закрыл глаза,подумал: Хочу спать, и произнес настойчивым шепотом: Спи, спи, спи, а письмовсе еще было зажато в ослабевших пальцах, и, чтобы придать правдоподобияобману, которым он, притворяясь, что верит, тешил себя, Рикардо Рейс выронилего и мягко погрузился в сон, но глубокая складка тревоги пересекает лоб,показывая, что все же он не спит, вот и веки вздрагивают, хватит притворяться,все это неправда. Он подобрал письмо, вложил его в конверт, спрятал между книг,но это — пока, надо будет непременно найти более надежный тайник, на дняхпридет прибираться Лидия и обнаружит письмо — ну, и дальше что? да, разумеется,у нее нет никаких прав на него, она приходит сюда, потому что сама этого хочет,я же не прошу ее приходить, но, впрочем, пусть лучше приходит, о, неблагодарныйРикардо Рейс, ведь как ему везет: женщина по доброй воле и собственному желаниюложится к нему в постель, избавляя его от определенного рода забот и рискаподцепить какую-нибудь пакость, а он, видите ли, недоволен и потому лишь, чтоне получил от Марсенды любовного письма, «нелепого, как и все любовные письма»[45], последние слова были написаны, когда смерть уже поднималась по лестнице ивнезапно стало совершенно ясно, что нелепо другое — за всю жизнь не получить ниодного любовного письма. Отражаясь с ног до головы в зеркале платяного шкафа,произносит Рикардо Рейс: Ты прав, я никогда не получал ни одного любовногописьма, письма, где говорилось бы исключительно о любви, и сам никогда ненаписал ни одного, если те бесчисленные, кто живет во мне, не помогут мне,когда я пишу, руки опускаются, падают безжизненно, как тут напишешь. Вслед затем он взял свой черный докторский саквояж и направился в кабинет — сел за столи целых полчаса заполнял истории болезней нескольких новых пациентов, потомвымыл руки — медленно и тщательно, словно только что завершил осмотр, смотрясьпри этом в зеркало над умывальником: Утомленный вид, подумал он. Вернулся встоловую, приоткрыл ставни. Лидия обещала в следующий раз принести занавески,без них никак не обойтись, комната какая-то голая. Уже вечерело. Спустянесколько минут Рикардо Рейс отправился ужинать.