(Летняя скамейка)

Сколько сотен людей сидело на ней, слушая «Боже, храниАмерику», «Звезды и полосы» («Не обижай своих друзей с перепончатыми лапками… уэтой утки наверняка есть де-ее-точки…») или боевой марш в исполнении касл-рокских«Пантер»? Зеленая листва, легкая осенняя дымка – она будит воспоминания олетящей мякине, о людях, орудующих вилами в тусклых сумерках. Буханье большогобарабана. Мягкое звучание золоченых труб и тромбонов. Школьники-оркестранты вуниформе…

(у этой утки… наверняка… есть деточки…)

Сидит беззаботная публика, слушает, аплодирует, в руках увсех программки, изготовленные в художественной мастерской местной школы.

В то утро здесь сидел убийца. Джонни осязал его.

На сером небе, предвещающем снег, вырисовываются черныеветви деревьев, похожие на руки. Я (он) сижу здесь, дымлю сигаретой, жду, мнехорошо, как будто я (он) могу перемахнуть через высочайшую крышу мира и мягкоприземлиться на обе ноги. Мурлычу песенку. Что-то из репертуара «Роллинг-стоунз».Не могу понять, но совершенно ясно, что всё… что всё… ?

Отлично. Всё отлично, кругом всё серое, вот-вот пойдет снег,и я…

– Хитрый, – пробормотал Джонни. – Я очень хитрый.

Баннерман наклонился к нему, силясь разобрать слова сквозьзавывания ветра.

– Хитрый, – повторил Джонни. Он поднял глаза на шерифа, итот невольно попятился. Взгляд у Джонни был холодный и какой-то жесткий. Темныеволосы взлетели, открывая побелевшее лицо, ветер со стоном уносился в ночноенебо. Руки Джонни, казалось, были приварены к скамейке.

– Я дьявольски хитрый, – отчетливо сказал он. На губах егопоявилась торжествующая улыбка. Глаза смотрели сквозь Баннермана. И Баннерманповерил. Такое нельзя сыграть или подстроить. Но самое страшное… Джоннинапоминал ему кого-то. Улыбка… интонации… Джонни Смит исчез, остался одинсилуэт. За ничего не выражающими чертами стояло совсем близко другое лицо. Лицоубийцы.

Лицо человека, которого Баннерман знал.

– Ни за что не поймаете. Всех перехитрю. – У Джонни вырвалсясмешок, самодовольный, издевательский. – Я всякий раз надеваю его, и как они ницарапайся… и ни кусайся… ничего не останется… а все потому, что я очень хитрый!– Его голос сорвался на торжествующий диковатый визг, который мог поспорить светром, и Баннерман отступил на шаг. По спине его пробежал озноб.

Хватит, говорил он про себя. Хватит, слышишь?

Джонни перегнулся через скамейку.

(Снег. Тихий, безответный снег…)

(Она защемила мне это место прищепкой, чтобы я знал. Знал,как бывает, когда заразишься. От какой-нибудь девки. Потому что все они грязныепотаскухи, и их надо остановить, слышишь, остановить, слышишь, остановить,останови их, останови, останови – О БОЖЕ, ЭТОТ СТОП-ЗНАК!..)

Сейчас он ребенок. Он идет в школу по тихому, безответномуснегу. И вдруг из клубящейся белизны вырастает человек, ужасный человек,ужасный черный ухмыляющийся человек, с глазами, сверкающими как две монеты,одна его рука в перчатке, а в руке красный СТОП-ЗНАК… Он!.. Это он!.. Это он!

(БОЖЕ, БОЖЕНЬКА… СПАСИ МЕНЯ ОТ НЕГО… МАМОЧКА, СПАСИ-ИИ-ИМЕНЯ ОТ НЕГО…)

Джонни вскрикнул и рухнул рядом со скамейкой, прижимаяладони к щекам. Перепуганный насмерть Баннерман присел возле него на корточки.Репортеры за ограждением зашумели, задвигались.

– Джонни! Довольно! Слышите, Джонни…

– Хитрый, – пробормотал Джонни. Он поднял на Баннерманаглаза, в которых читались боль и страх. Мысленно он еще видел эту черную фигурус блестящими глазами-монетами, вырастающую из снежной круговерти. Он чувствовалтупую боль в паху от прищепки, которой мать мучила убийцу в детстве. Нет, тогдаон еще не был ни убийцей, ни животным, не был ни соплей, ни кучей дерьма, какоднажды обозвал его Баннерман, он был просто обезумевшим от страха мальчишкой сприщепкой на… на…

– Помогите мне встать, – пробормотал Джонни.

Баннерман помог ему подняться.

– Теперь эстрада, – сказал Джонни.

– Не стоит. Нам лучше вернуться.

Джонни высвободился из его рук и как слепой двинулся,пошатываясь, по направлению к эстраде – она огромной круглой тенью маячилавпереди, как склеп. Баннерман догнал Джонни.

– Кто он? Вы знаете кто?

– Под ногтями у жертв не обнаружено кожной ткани, потому чтона нем был плащ, – сказал Джонни, с трудом переводя дыхание. – Плащ скапюшоном. Скользкий прорезиненный плащ. Посмотрите донесения. Посмотритедонесения, и вы увидите. В те дни шел дождь или снег. Да, они царапали егоногтями. И сопротивлялись. Еще как. Но пальцы у них соскальзывали.

– Кто он, Джонни? Кто?

– Не знаю. Но узна?ю.

Он споткнулся о ступеньку лестницы, которая вела на эстраду,потерял равновесие и наверняка упал бы, не подхвати его Баннерман под руки. Онистояли на помосте. Благодаря конической крыше снега здесь почти не было, толькослегка припорошило. Баннерман посветил фонариком, а Джонни опустился начетвереньки и медленно пополз вперед. Руки у него сделались багровыми. Ониказались Баннерману похожими на сырое мясо.

Внезапно Джонни остановился и замер, точно собака, взявшаяслед.

– Здесь, – пробормотал он. – Он сделал это здесь.

И вдруг нахлынуло: лица, ощущения, фактура вещей.Нарастающее возбуждение, вдвойне острое оттого, что могут увидеть. Девочкаизвивается, пытается кричать. Он закрывает ей рот рукой в перчатке. Чудовищноевозбуждение. Где вам поймать меня – я человек-невидимка. Ну как, мамочка, этагрязь сойдет для тебя?

Джонни качался взад-вперед и постанывал.

(Треск разрываемой одежды. Что-то теплое, мокрое. Кровь?Семенная жидкость? Моча?)

Джонни дрожал всем телом. Волосы закрыли глаза. Его лицо.Сведенное судорогой лицо, в обрамлении капюшона… его (мои) руки соединяются вмомент оргазма на шее жертвы и сжимают… сжимают… сжимают…

Видение стало ослабевать, и сила ушла из рук. Он упал ничкоми распростерся на сцене, сотрясаясь от рыданий. Баннерман тронул его за плечо,Джонни вскрикнул и рванулся в сторону с перекошенным от страха лицом. Номало-помалу напряжение спадало. Он ткнулся головой в низкую балюстраду и закрылглаза. По телу пробегали судороги, как это бывает у гончих. На пальто и брюкиналип снег.

– Я знаю, кто это сделал, – сказал он.

Через пятнадцать минут Джонни сидел в кабинете Баннермана, раздевшисьдо белья и вплотную придвинувшись к портативному обогревателю. Он былпо-прежнему весь какой-то озябший и жалкий, но дрожь прекратилась.