– Сказано, сегодня больше не пью, Станислав! – рявкнуламать. – А раз сказано, значит, не пью!

Она пошатнулась, и Олимпиада поддержала ее под локоть. Матьвырвала руку.

– А что мамаша моя сумасшедшая? – спросила она пронзительнои засмеялась таким смехом, каким смеялись артистки в кино в семидесятые годы. –Все срамит меня, все позорит? Вот какая мать у меня, – добавила она, оборотяськ Станиславу, – у других матери за детей горой стоят, а моя только меняпозорит, только срамит! И то ей не так, и это не эдак! Я ей говорю – ещепопомнишь ты доченьку свою и как ты ей всю жизнь изломала! Еще попомнишь!

– Мама, бабушка давно умерла. Ты что, забыла?

– А что это я должна забывать? Я что, ненормальная?! Это вывсе считаете, что я урод! Врачей по моему следу пускаете, как собак! Станислав,слышите, врачей! А я понормальней многих буду! Так ей и передай.

– Кому, мама?

– Матери моей, умнице-разумнице, которая меня из домувыгнала и знать не желает!

– Бабушка давно умерла, мама!

Тут мать вдруг схватилась за голову, сильно нагнулась истала биться о плиту:

– А я-то что же не умерла?! Когда же я-то умру?! Господи, даза что мне все это?! Да сколько это будет продолжаться?! Боже мой, боже мой,говорят, ты милосерден, да что ж ты допускаешь, чтобы так человека расплющило ираздавило!…

Станислав, сдиравший пробку с водочной бутылки, на секундузамер, посмотрел уважительно и икнул.

Олимпиада изо всех старалась не заплакать.

– Мамочка, – жалобно пролепетала она, когда мать пересталабиться. – Я тебе поесть привезла. Ты… поешь. Там вкусное. Ты любишь.

И она кинулась к своим пакетам и стала доставать свертки ибанки и швырять их на стол, и даже Станислав прибрал подальше свою бутылку, такотчаянно она швыряла:

– Вот колбаса докторская, сыр, хлеб, шпроты, мама! Хочешь, ятебе открою? И на бутерброд положу! И давай выгоним их всех, мам! Пусть ониидут себе, а мы поедим! Давай, а?!

– Ничего мне уже не надо, дочка, – сказала мать и улыбнуласьОлимпиаде. – Ты езжай. Езжай. Чего уж теперь.

– Ку-уда?! – весело взревел Станислав. – А покойникапомянуть? За упокой души, так сказать, тяпнуть?! Никуда не пущу, пока нетяпнешь!

Олимпиада исподлобья посмотрела на него. Мать, опершись на оберуки, не поворачивалась от плиты, и одна сальная прядь, похожая на серыйкрысиный хвост, вывалилась из пучка.

Олимпиада взяла бутылку за горлышко и по очереди, один заодним отлепила от нее пальцы Станислава. Размахнулась и вышвырнула ее в окно.

Повернулась и вышла.

– Господи-и, – протянула Люсинда и взяла на гитаре широкийаккорд, очень и очень печальный, – я теперь, когда на лестницу выхожу, все посторонам смотрю. Жду, как бы еще откудова покойник не вывалился!

Олимпиада быстро готовила салат из крабов – много-многокрабов, горстка рису, яйцо и майонез. Она готовила этот салат очень редко,только когда нуждалась в срочном утешении.

Люсинда тоже сказала, что она нуждается в утешении, ипоэтому вот, видишь? И показала Олимпиаде гитару, которую до этого прятала заспиной. Лицо у нее было совершенно счастливое.

– У тебя с работой проблемы, этот Ашот, не ровен час,объявится, – в сердцах выговорила Олимпиада, – денег ни копейки, и еще тетка, аты гитару купила!

– Да как же мне без гитары, я без нее никак не могу, –заторопилась Люсинда, часто-часто моргая. – Я же без нее пропадаю совсем,Липочка! Ни спеть, ничего! Только я хотела попросить, чтобы она уж у тебяпостояла, а то тетя Верочка… выбросит.

– Чтобы… кто постояла? – не поняла Олимпиада Владимировна,которая нынче, кажется, тоже осталась без работы и, главное, без перспектив!

Не возьмут ее в пресс-службу холдинга «Янтарь», неотработала она год в крупной промышленной компании!

– Чтобы вот гитарочка моя постояла, – сказала Люсинда ипоглядела подобострастно, – ну хоть бы в кладовке, а? Она мешать не будет,Липочка, а я, хочешь, убираться у тебя стану хоть каждый день! – Тут онаподумала и продолжила:

– Не, каждый день не смогу, а два раза в неделю – это судовольствием!

– Да не надо у меня убираться, – вскипела ОлимпиадаВладимировна, как тогда, когда она еще была прежней, уверенной в себе и неотягощенной никаким знанием жизни. – Я сама прекрасно убираюсь! Ты мне лучшескажи, что ты будешь теперь с работой делать?! У тебя ведь там проблемыкакие-то, на рынке, да? Или я ошибаюсь?

Люсинда не ответила. Она играла на гитаре – с чувствомглубоко соскучившегося человека, которому вдруг вернули любимое дело.

– А… твой сегодня не придет? – вдруг спросила она, переставиграть.

– Не знаю. Да какая разница, придет, не придет!

– Я его боюсь, – призналась Люсинда, подумав. – Не любит онменя.

– Подумаешь, не любит! Мало ли кто кого не любит! Зато ятебя люблю.

– Ой, правда, Липочка?! Самая-самая правда?

Ей давным-давно никто не говорил, что любит. Она дажепозабыла, как это звучит.

– Правда, – хмуро сказала Олимпиада. – Я тебя люблю.

Тут она вспомнила, что должна непременно выпить таблетку«для красоты», бросила салат, достала упаковку, которая всегда лежалапоблизости, и налила в стакан воды. Люсинда из-за гитары внимательно за нейнаблюдала.

– Лип, а чего это ты пьешь? Заболела?

– Нет.

– А зачем пьешь?

– От вен.

– А у тебя разве вены? – не поверила Люсинда. – Вот у моейматери вены – жуть!

– А я не хочу, чтобы у меня тоже были вены – жуть, – сказалаОлимпиада серьезно, – потому и пью. И тебе бы попить, потому что ты целымиднями на ногах!

Люсинда тряхнула белыми волосами:

– А как называется?

– «Асклезан», – по слогам, чтобы Люсинда лучше запомнила,произнесла Олимпиада Владимировна. – Подожди, я тебе сейчас дам…

Она порылась в выдвижном ящике, где держала лекарства, и изсамой главной коробочки, где были самые главные средства вспомоществования,вытащила тюбик.

– Это тоже «Асклезан», но не таблетки, а крем. Станешь ногимазать, и не будет у тебя никаких жутких вен!

– Спасибо, – прочувствованно поблагодарила Люсинда.

В том, что они «ухаживали за собой», тоже было возвращение вобыденность, некое утешение, в котором они нынче так нуждались.