– Ах вот как ты оцениваешь работу всего коллектива!

– Да нет никакого коллектива! У нас одна только вы и есть!

В дверь кто-то заглянул, увидел совершенно красную ОлимпиадуВладимировну и Марину Петровну, которая держалась за стену, как будто бояласьупасть от ужаса.

– …только ваше мнение принимается в расчет! Но нельзя вечнопускать пыль начальству в глаза, Марина! Ну, они нас в конце концов раскусят, ивсе дела.

– Итак, ты занимаешься делом, болтая с журналистками, а япускаю пыль в глаза.

– Да нет же! Я тоже пускаю! Но в конце концов кто-нибудьпокажет начальству наши пресс-релизы, которые мы шлем в газеты, и нас уволят спозором, понимаете? А с журналистами только и могут быть дружеские отношения! Акак же иначе?! Мы же не платим за материалы! Мы с них потребовать ничего неможем именно потому, что не платим.

– Проплаченные материалы – удел никуда негодных пиарщиков! –закричала Марина Петровна, которая искренне считала, что она «пиарщик». – Мы недопустим, чтобы честное имя холдинга!…

– У холдинга нет никакого имени, – перебила Олимпиада, – ничестного, ни нечестного! Никакого нет! Имя ему должны были создать мы, а мы ничерта не создали! Мы только и делаем, что гоняем туда-сюда бессмысленныетексты! У нас у всех в компьютерах давно забиты «болванки» так называемыхпресс-релизов! Мы в них только слова меняем, и все!

– Боже, – простонала Марина Петровна и опустилась на стул,взялась за сердце и стала ловить ртом воздух.

Но Олимпиада Владимировна, закалившаяся и возмужавшая вбоях, была неумолима.

– Так же гораздо проще! Мы просто подставляем названия ифамилии и снова рассылаем! Никита написал предложение по Челябинскому заводу,что вы сказали?

– Это предложение никуда не годится!

– Это вы никуда не годитесь, Марина Петровна, а предложениекак раз отличное!

В дверях теперь толпилось много народу, и задние выглядывалииз-за передних, чтобы лучше видеть, какая битва происходит в кабинете. Лица увсех были встревоженные и бессмысленные.

– Замолчи, – приказала Марина Петровна и тяжело задышала,стараясь не зарыдать. – Замолчи сейчас же. Считай, что ты уволена. Прямо ссегодняшнего дня.

Но не тут-то было!

Если бы Олимпиаду уволили на прошлой неделе, она бы понуроушла и потом долго доказывала бы Люсинде и Олежке, что ее уволили «незаконно» и«против правил», и плакала бы, и пила успокоительное, но уволили ее сейчас, ипросто так она ни за что не сдастся!

– Вы не можете меня уволить, – сказала она, глядя вненавистное лицо. В этот момент она всерьез ненавидела Марину Петровну. –Потому что не вы принимали меня на работу! Я уйду, только когда меня уволитНиколай Вадимович Сорокин, потому что он-то как раз принимал меня на работу.

– Можешь не сомневаться, – сказала Марина Петровна, досталаносовой платок, приложила его к глазам, а потом с отчаянием высморкалась. –Николай Вадимович тебя уволит.

Олимпиаду вдруг отпустило, и она увидела все со стороны –толпу сотрудников в дверях, несчастную, убитую горем и ее, Олимпиадиным,вероломством Марину Петровну, брошенную папку под названием «Деловые издания»,скандал, феерия, фарс!… В их, таком спокойном и мирном отделе, где отродясьничего не происходило, где самым большим грехом считалось опоздание на работу,где коллеги и сослуживцы часами раскладывали пасьянсы и зевали до слез.

– Простите меня, пожалуйста, – пробормотала Олимпиада, такжалко ей стало Марину Петровну. – Я… у меня в последнее время настроение оченьплохое.

Но Марина пальмовую ветвь мира не приняла – даже учитывая,что это была не ветвь" а веточка, листочек от пальмы, мгновенноераскаяние.

– Я не могу оставить этот инцидент без внимания, –величественно сказала она. – Николай Вадимович будет уведомлен обо всем, потомучто твоя позиция по отношению к коллективу, в котором ты работаешь, и к своимобязанностям просто чудовищна.

– А вот про коллектив я еще ни слова не сказала! – брякнуламоментально ожесточившаяся Олимпиада.

Хотят увольнять и «доводить до сведения» Николая Вадимовича– пожалуйста, ради бога, увольняйте и доводите!

– Я думаю, что сейчас тебе лучше всего уехать домой, –продолжала Марина Петровна. – И так по твоей милости рабочий день практическисорван!

Олимпиада быстро собралась и уехала, но не домой, а кматери, на Речной вокзал.

Там все было ужасно. Как всегда.

Квартира стояла распахнутой настежь, так что видны былинеприличные в своей нищете и ободранности обои, и сквозняком качало дверь втуалет – туда-сюда, туда-сюда. На вешалке болоньевое пальтецо и почему-томужская фетровая шляпа, с одного боку, похоже, облитая майонезом. Где-то гремяткастрюли, и кажется, что это черти в аду собираются варить грешников.

Олимпиада зашла, стараясь не касаться белой курточкой стен ишкафов, стараясь не дышать перегаром и какой-то чудовищной махрой, от которойсразу подкатилась тошнота.

– Мам! – позвала она и прислушалась. – Мама!

Никто не отозвался, адские кастрюли продолжали греметь, иОлимпиада, прикрыв за собой дверь, пошла дальше, мимо комнаты, где давно уже неосталось никакой мебели и на полу, на разостланных газетах, спал мужик,заросший сивым волосом. От него нестерпимо воняло застарелой мочой. Он был впальто, но почему-то снял ботинки, которые аккуратно стояли на пороге.

Древние лыжные ботинки без шнурков.

Олимпиада обнаружила мать на кухне.

За столом сидел еще один неизвестный мужик в тельняшке итрусах. К трусам у него для чего-то были прицеплены подтяжки. Он смотрел в однуточку, во рту у него желтым дымом курилась папироса. Мать шуровала покастрюлям.

– Мам!

– Кто там?

– Мама, это я, Липа.

– Липа? – переспросила мать совершенно равнодушно. – Какаятакая липа?

– Клен ты мой опавший, – неожиданно глубоким и низкимголосом пропел мужик, и папироса выпала у него изо рта на клеенку, – кленобледенелый!

Папироса дымилась, выедала клеенку. Олимпиада схватила еедвумя пальцами и швырнула в полуоткрытое окно.

– Мама, ты меня не узнаешь?

– Узнаю, – так же равнодушно ответила мать. – Зачемприехала? Пошла вон!

Уже давно не осталось никакой любви, и сил не осталось,чтобы бороться, да и победить было невозможно. Маленькая Олимпиада Тихонованенавидела свою мать, когда подросла, жалела, а теперь не осталось дажежалости.