– Почему?!

Он пожал плечами и поволок себя по лестнице вверх, с трудомодолевая каждую ступеньку.

– Нужно выяснить.

– А как?! Как это выяснить и кто будет выяснять?!

– Я, – сказал Добровольский.

Они были уже на площадке второго этажа. Он пытался достатьиз кармана ключ, а Олимпиада стояла и ждала. – На всякий случай, если приедетмилиция, ты должна говорить, что…

Он вдруг замолчал, а потом засмеялся.

– Черт побери, я не знаю, что ты должна говорить! Ну, скажи,что спала все это время. Хорошо, что хоть отпечатков нет.

Она мельком глянула на свои руки – перчатки по-прежнему былина месте, не зря он тогда на нее прикрикнул, чтобы не снимала!

– Позвони мне, – вдруг попросила Олимпиада жалобно, когда онуже почти вошел в свою квартиру. На пороге показался Василий, переступал лапамии извивал зеленый хвост. – Если тебе вдруг понадобится моя помощь.

Павел Петрович серьезно посмотрел на нее и кивнул.

И скрылся за своей дверью. Она тихонько закрылась, щелкнулзамок.

Олимпиада стояла и ждала. Ей так хотелось плакать, что вгорле было больно.

Как он ей позвонит? Он даже не знает ее телефона. И как онсмел уйти от нее, просто кануть за свою дверь, будто не было ничего, что онипережили сегодня, будто он не стал ей самым близким человеком на земле, словноон не внук Михаила Иосифовича, который когда-то нарисовал ей грачей на ветке?!

Как он посмел?!

Олимпиада повесила голову, зашла в свою квартиру,споткнувшись об обувную полку, которая стояла как-то странно, зажгла в прихожейсвет и отрешенно посмотрела на себя в зеркало.

Свитер был весь изодран спереди, просвечивал голый живот, ана нем царапины. Довольно глубокие, подумала Олимпиада равнодушно. От перчаткиоторвался большой палец, а она даже не заметила когда. Наверное, когда налестнице болталась.

Она стянула свитер через голову, швырнула его в ванную, итут в дверь позвонили.

Это Добровольский, подумала она. Ему нужна моя помощь, ателефона-то он не знает!

Она кинулась к двери, дернула замок и открыла.

– Привет, – сказал Олежка, протискиваясь в узкую щель. – Гдеты была? С лимитчицей своей лясы точила?

Не глядя на нее, он снял куртку, аккуратно повесил и пошел вкомнату.

– А я за сигаретами ходил, – сообщил он уже оттуда. Скрипнулдиван, и телевизор заговорил громко и бодро. – Кончились, представляешь?!

… – Почему нет публикаций? – спросила Марина Петровна, глядяв окно. – Нет, я просто хочу знать, почему нет публикаций!

– Потому что никто ничего не опубликовал, – буркнулаОлимпиада.

Марина Петровна помолчала.

– Я не поняла. Ты мне хамишь?

– Ах, да что вы, Марина! Я просто не знаю, почему их нет!

– А кто должен знать? Олимпиада, ты работаешь в оченьпрестижном месте. Не всем после института удается сразу прийти на такое место стаким окладом! – На слове «оклад» Марина Петровна закатила глаза. – Если тыдумаешь, что тебе будут платить просто так, за сам факт твоего существования,то ошибаешься.

Они помолчали. Оправдываться у Олимпиады не было сил.

С тех самых пор, как она долбила молотком крышу, стоя нашатком пластмассовом офисном стуле, и знала, что непременно должна продолбитьжесть, или смерть, непонятная и страшная, настигнет их прямо в тайной комнате,полной проводов и взрывчатки, проблемы Марины Петровны стали ей казатьсямаленькими-маленькими и пустяковыми-пустяковыми.

С тех самых пор, как следом за Олежкой прибежала бледная,зеленая, как кот Василий, Люсинда и сказала, что Парамонова повесилась в своейквартире, Олимпиаде не стало никакого дела до публикаций.

По правде говоря, ей ни до чего не было дела. Но зато вечеромона собиралась поехать к матери.

Всегда это было тяжелейшее из испытаний – поехать к ней, даОлимпиада и навещала ее недавно, но невозможно не поехать после всегослучившегося!…

Когда твердо знаешь, что умрешь, – вот-вот, через несколькоминут или через полчаса, какая разница! – вдруг начинаешь понимать жизньнемного по-другому. Так человек в темноте смотрит на мрачную гору перед ним ине знает, как ее преодолеть, а с первыми лучами солнца понимает, что это негора, а веселый домик трех поросят, где на окнах висят клетчатые занавески, наподоконнике герань, а на плите кипяченое молоко.

Все совсем не так, как представляется из темноты. Важноестановится неважным, а нужное ненужным, и уже невозможно понять, на чтотратились силы, куда уходило время, на кого расходовалась любовь!…

Публикации, говорите? Нету их? Ну, сейчас нету, в следующийраз будут. А не будет, тоже невелика беда.

– Липа!

– А?

– Почему я не слышу ответа?

Потому что я ничего не отвечаю, тянуло ее сказать. Потомучто я даже не знаю, о чем вы спрашиваете!

– Хорошо, Марина, я постараюсь.

Марина Петровна посмотрела на нее подозрительно.

– Если ты больна или так уж устала, иди домой и вызовиврача, и пусть он тебе даст больничный. На работе нужно работать!

– Да, я знаю.

…Добровольский за соседней дверью не подавал никакихпризнаков жизни, и Олимпиада – из гордости – тоже не подавала, по крайней мере,перед его дверью! Правда, каждый день, уходя на работу и приходя домой,проделывала возле нее некие пассы – подолгу мыкалась на площадке, будто впоисках своих ключей, долго тыкала ими в замок, как бы не в силах попасть спервого раза, открывала, закрывала, выходила… И все напрасно!

За три прошедших дня они повидались только однажды, когда сних в очередной раз «снимали показания» – теперь уже по поводу смертиПарамоновой. Кстати сказать, эта смерть никого особенно не заинтересовала – нуповесилась тетка с горя, да еще и выпивши была маленько, ну и ладно! Тамерланавывезли, квартиру опечатали, и теперь уже две двери в их некогда сонном имирном подъезде, как бельмами, отсвечивали белыми бумажками с фиолетовойпечатью.

Люсинда сидела дома с замотанным горлом, и вид у нее былнесчастный. Она говорила, что «подпростыла» с горя, когда увидела повесившуюсяПарамонову, но при этом отводила глаза и мялась. Олимпиада все собиралась у неедопытаться, что такое случилось тем вечером, и все никак не могла собраться ссилами.