Она быстро съела свою порцию салата из крабов, глотнула винаи потянулась к своей гитаре. Она вообще все время на нее посматривалазаговорщицки, как на лучшего друга, с которым у нее есть какая-то общаяприятная тайна.

– Ах да! – спохватился Добровольский. – Это очень хорошо. Ядавно хотел попросить вас спеть.

– Меня?! – поразилась Люсинда. – Меня – спеть?

– Да, – сказал Добровольский. – Спойте, пожалуйста.Что-нибудь собственного сочинения, если можно.

Бедная Люсинда совершенно растерялась, даже рот разинула.

Тетя Верочка с пением гоняла ее взашей. Олимпиада говорила,что она «занимается ерундой», а этот во всех отношениях положительный мужчинавдруг попросил ее спеть?! Вот так просто взял и попросил?! Да еще собственногосочинения?!

Тут ей стало так страшно, как будто предстояло выступать в«Олимпийском» перед многотысячной толпой фанатов и поклонников.

– А может… не надо? – робко спросила она и подула на гитару,сдувая пылинки.

Добровольский был неумолим. Конечно, надо. Он давно хотелпослушать, но все не удавалось, и вот наконец – такая удача! Просим, просим,или что-то в этом роде.

– Ну хорошо, – сказала Люсинда угрожающим тоном и шмыгнуланосом от неловкости. – Ну ладно. Песня про… Ну, в общем, сами догадаетесь прочто. Это я сама сочинила.

Она перехватила гитару, устроила ее поудобнее, занесла руку,подумала и добавила:

– Это я все сочинила, и стихи тоже.

Олимпиада отвернулась. Ей было стыдно. Она знала, какиеименно стихи пишет Люсинда Окорокова. Зачем Добровольский заставляет еепозориться?! Ведь все и так яснее ясного!

Люсинда взяла аккорд, сбилась и взяла еще один. Прокашляласьи наконец заиграла и запела.

Добровольский слушал.

Олимпиада примерно со второго предложения неожиданно тожестала слушать.

По Тимирязевскому лесу рядом с папой

Шагала смело я в зеленых теплых ботах,

И ель нахальной женственною лапой

Мой капюшон царапала в воротах.

И белки рыжие, в ладонь засунув ушки,

Над горсточкой орехов колдовали.

Была я счастлива. Мы грызли с маком сушки,

А после сладким чаем запивали.

И лес шептал, вздыхал смолистым ветром,

И улыбались встреченные нами.

И папа, помахав полями фетра,

Цветы срывал, чтоб отнести их маме!

Вот такая это песня, и Люсинда Окорокова пела ее с чувством.Олимпиада же Владимировна смотрела на нее, некрасиво вытаращив глаза иполуоткрыв рот.

– Ты что? – спросила она, когда Люсинда допела. –Придуривалась?

– Как?!

– Ты все это время придуривалась, что не умеешь по-русскиговорить, какие-то небеса у тебя все дышали зарею?! Папа, помахав полями фетра!Это что такое?

Олимпиада была так грозна, что Люсинда перепугалась. Онадаже не поняла, понравилась песня Липе или нет.

– Да умею я говорить! Я тебе все время толкую, что умею! Аписать я еще лучше умею, мне так русичка и говорила, что я грамотная! Просто яже на рынке работаю, а там все так говорят, понимаешь?

– Нет, но небеса-то, небеса!…

– А небеса – это я ж моментально придумала, а про папу я долгопридумывала, понимаешь? И за сочинения у меня всегда пятерки были, хотя русичкастрогая была! Она мне говорила: «Окорокова, ты пишешь лучше, чем говоришь!»

Олимпиада покрутила головой.

– Так ты, выходит, гений?!

Люсинда, очень польщенная, пожала плечами.

Все помолчали.

– Так это… Тебе понравилося или нет?!

– Мне понравилося! – в сердцах ответила ОлимпиадаВладимировна. – Даже очень понравилося! А до этого мне ничего не нравилося!

– Может, ты просто не хотела слушать? – мягко спросилДобровольский.

Он допил вино, поставил бокал и посмотрел на Люсинду:

– Ну, чтобы закончить с лирической частью, я хочу предложитьвам поехать со мной, чтобы вас послушал Федор Корсаков. Я договорюсь, и, есливы выберете время, мы с вами съездим.

– Какой Корсаков? – спросила Олимпиада, сильно наморщивброви. – Тот самый?!

Добровольский пожал плечами:

– Мы учились в одном классе. Теперь он музыкальный продюсер.Как это говорится?…

– Акула шоу-бизнеса, говорится, – мрачно подсказалаОлимпиада. – Самый известный в этой стране.

Дзи– инь, звякнула гитара.

Люсинда Окорокова нашарила на столе французскую бутылку сдлинным горлышком, поднесла ко рту и глотнула.

Бу– ульк, булькнула бутылка.

Добровольский не ожидал, что его слова произведут в массахтакие разрушительные действия.

– Я ничего не обещаю, – сказал он быстро. – Ничего! Он самбудет принимать решение, но, если вы согласны, я вас ему представлю.

Люсинда поперхнулась и стала кашлять.

– Я согласна! – закричала она и опять стала кашлять. – Ясогласна! А когда, когда?!

– Я позвоню, – настойчиво повторил Добровольский. – ЕслиФедор не улетел, а он должен быть здесь, потому что мы уже созванивались, оннас примет.

Люсинда Окорокова вскочила с места, подхватила свою гитару исмачно ее поцеловала. Поцеловать Добровольского она не решалась.

– Девочка моя! – сказала она гитаре и еще раз поцеловала.

– Да ничего еще не произошло, – попытался остудить ее пылДобровольский, но она не слушала, танцевала по комнате и кричала «ура».

– Как же не произошло? – сказала Олимпиада негромко. –Конечно, произошло. Она здесь почти шесть лет, на рынке торгует и с теткойживет, которая ее за прислугу держит. Она каждый день новую песню сочиняет.

Я думала, они все про небеса, а они вон какие!… А ты ейтолько что сказал, что ее послушает Корсаков! Это же сразу все меняет.Получается, что все не зря – и рынок, и тетка, и все! А ты говоришь – ничего непроизошло!…

Некоторое время они смотрели на Люсинду, которая всетанцевала и кружилась, а потом еще спела песню, очень плохую, и Добровольскийсказал, что она плохая, но Люсинда ничуть не расстроилась.

Одна хорошая все равно есть! И Липа у нее спросила, может,она гений?!