Не мог же он рассказать ей про свои «зароки» – не попадать вситуации, в которых от него ничего не зависит, и не отвечать ни за кого, кромесебя!

Не мог рассказать, что уже мысленно увидел, как все будет икак она будет жить с ним в Женеве, и решил, что придется квартиру продавать ипокупать домик, чтобы сад был, терраса, вид на горы и еще что-то очень глянцевое,как на фотографии. Что он уже все придумал – как они станут наезжать в Париж,где у него дела, и в Москву, где у него дела, и кем она будет работать, потомучто без работы в скучной и чопорной Швейцарии от скуки можно сдохнуть!

Конечно, он все понимал и читал у нее на лице, как в книжкеМихаила Морокина, которую купил по случаю в книжном магазине на Тверской. И также, как в книжке, он ясно видел и понимал, что именно она пытается скрыть заумными словами, гримасами и ужимками, и все-таки не разрешал себе ни во что доконца поверить.

А как он мог?!

Он ничего про нее не знал, ну, или почти ничего! Он разомнарушил оба своих главных зарока, и, видимо, с этим уже ничего нельзя поделать.Он ни разу не поговорил с ней ни о чем, кроме убийств и взрывчатки.

И вообще все было донельзя шатким в этой вечной как мирсхеме «девочки-мальчики», да и не могло быть никаким иным.

Он уже все знал и все-таки во всем сомневался, потому что небыло вопроса и не было вслух сказанного «да», а как же без этого?! И романаникакого не было, а Добровольский был большой специалист именно по романам – сухаживаниями, розами-мимозами, короткой поездкой на выходные в уютный отельчикв горах или на берегу моря, с легкой и ни к чему не обязывающей болтовней потелефону, которая лучше всего определяется французским «о-ла-ла!».

И еще был дед Михаил Иосифович, которого когда-то вызвали вшколу за то, что он нарисовал грачей на ветке, а Олимпиада выдала шедевр засвой. И именно из-за деда Добровольский чувствовал, что отвечает за нее, словноэто он нарисовал грачей, а не дед.

В сорок лет все выглядит немного не так, как в двадцатьпять, и определяется быстрее, и поэтому Добровольский точно знал, что выхода унего нет, отступить он не может и, главное, не хочет. А значит, очень сильноосложняет себе жизнь, но оно того стоит, или ему хотелось верить, что стоит!…

Неприступная скала у него в руках дрогнула. ОлимпиадаВладимировна обняла его за шею и уткнулась носом в плечо.

– Ну что?

– Ты приятный! – объявила она и повозила носом по водолазке.

– Я рад.

Она еще повозилась, и он сверху поцеловал ее в макушку,примерился и пятерней сгреб ее волосы. Потом еще раз. Олимпиада приложиласьщекой к его плечу – подставила место, где нужно чесать, как кот Василий, бывшийБарсик.

Добровольский усмехнулся.

– Почему ты не говоришь, что я испортил тебе прическу?

– Какую прическу? А-а!… А ты разве испортил?

Потом они стали целоваться и доцеловались до того, чтоОлимпиада совсем перестала соображать, и прижалась к нему по-настоящему сильно,и обняла его тоже по-настоящему, как будто обволокла со всех сторон, и дажезастонала тихонько от радости.

Да нет же!… Оказывается, раньше все было не так! Все былосовсем не так, и вот только сейчас стало правильно, как надо, как положено, иименно так, как писали в книгах и что показывали в кино. Вот же оно, вот, вот!…

Щекам стало горячо, и затылку больно.

Прямо сейчас нужно сделать что-то еще, что-то важное, чтобыстать еще ближе, чтобы больше уже никуда и никогда не отпускать это огромноерадостное болезненное чувство. Чтобы жить с ним, зная, что оно есть, рядом,стоит только дотронуться, прижаться, ощутить присутствие второго, без которогои вне которого ничего нет.

Если есть один, значит, должен быть и второй, потому что миртак устроен – парами. Оказывается, я – это не я, это только часть меня, и, можетбыть, не самая важная. Нет никакого "я", зато есть «мы» – я и этотчеловек, и я поняла это, как только увидела его на лестничной площадке, илинет, не тогда, а еще раньше, может быть, когда Михаил Иосифович рассказывал отом, что у него замечательный внук, или еще когда-то. Неважно.

Важно только, что он есть, мы есть и, значит, отныне инавсегда все будет хорошо!

Хорошо…

Тут оказалось, что целоваться больше нет никаких сил.

На первом курсе они бегали «дистанцию» – семь километров«юноши» и пять километров «девушки». Олимпиада добегала и падала, и ейказалось, что больше никогда она не сможет вздохнуть, что шевельнуться тоже несможет, что руки и ноги больше никогда не будут ее слушаться. Сейчас онаиспытывала что-то похожее.

Но не целоваться тоже было невозможно, чувство потери, когдаон отстранился, было таким острым и таким… физически ощутимым, что онарастерялась.

Добровольский серьезно смотрел на нее.

Олимпиада пригладила волосы, просто для того, чтобы поделатьчто-то руками, которым без него стало пусто, взяла штопор и одну кофейнуючашку.

– Не переживай, – сказал он вдруг. – Все будет хорошо.

– Ты думаешь? – спросила она жалобно.

– Я знаю.

– Откуда?

Он пожал широченными плечами, взял у нее из рук чашку исунул обратно на полку. Глаза у него сияли.

– Знаю, и все тут. Пошли. Твоя деликатная подруга навернякауже подозревает самое худшее.

– Да куда уж хуже! – буркнула Олимпиада.

Деликатная Люсинда бренчала на гитаре и последнюю фразу,сказанную в дверях, расслышала.

– Это точно! – радостно воскликнула она. В присутствииДобровольского и в контексте намечающихся перемен она совершенно пересталабояться Олежку и почувствовала себя уверенней. – Хуже-то некуда!

– Всегда есть, – уверил обеих девиц Добровольский и сталоткрывать вино. – Вот вам история про адвоката, который каждое свое выступлениев суде начинал словами «Уважаемые дамы и господа, это ужасное преступление, номогло быть гораздо хуже!» Однажды ему предстояло защищать преступника, которыйизнасиловал свою мать и зарезал отца, и все с нетерпением ждали, что же онскажет после своей знаменитой фразы о том, что «все могло быть хуже!».

Он мельком глянул на Олимпиаду с Люсиндой. Те слушали, иЛюсинда даже бренчать перестала.

– Адвокат так начал свою речь: «Уважаемые дамы и господа!Это ужасное преступление, но могло быть гораздо хуже! Он мог изнасиловать отцаи зарезать мать!»

Они переглянулись.

– Страсти какие, – сказала Люсинда задумчиво и выложилаисторию о том, как в станице Равнинной шабашники чуть не до смерти зарезалипьяного попика и все неделю боялись на улицу выходить и даже стали дверизапирать, чего отродясь не делали.