– Я думаю, что это ключ от двери.

– То есть вы еще и не знаете.

– Я там… никогда не бывал. И точно не знаю, что за той дверью. Но думаю… что-то важное.

– Хуже не придумаешь. Не собираюсь я открывать вам какую-то таинственную дверь только потому, что вы вежливо просите.

– Для меня это важно, – тихо говорит Парсон, – и для вас будет важно.

– Мистер Парсон, может, вы не понимаете, что это значит, но сегодня ночью вы впутали меня в дело, за которое, как видно, стоит умереть. Потому что я почти уверена: тот придурок в шляпе кокнул себя, чтобы не проговориться. Видно, он был чему-то предан всей душой. Потому что я семь лет служила в полиции, а такого не видела. Обычно люди прежде всего спасают себя. Значит, ради дела, которое вы мне подсовываете, люди готовы умирать, а если так, они почти наверняка и убивать готовы. Только вот не надо мне врать, что вы ничего не знаете. И не думайте отправить меня на поиски охрененно таинственной двери, ничего не объяснив, мистер Парсон. Даже не пробуйте. Мне ужасно тяжело вам это говорить, мистер Парсон, но эта псина на охоту не идет.

Парсон обдумывает ее речь. Выглядит он утомленным, как будто приходится браться за ненавистную работу. Сглотнув и переведя дыхание, он спрашивает:

– Вы вполне уверены?

– После того, что видела, – чертовски уверена, мистер Парсон.

Кивнув, он снова дергает кадыком.

– Ну что же, хорошо. Признаться, я уже обдумывал это дело, – говорит он. – Вот как это будет. Слушайте хорошенько. И вы должны мне доверять.

– А я вас не просила объяснять, что я должна…

– Вы должны мне доверять.

Сверкнув на него глазами, Мона машет рукой – продолжайте.

– Я хочу объяснить вам, что надо делать с ключом. – Он задумчиво молчит. – А потом я совершу несколько поступков, которые будут вам непонятны. Могут даже показаться глупыми. Приемлемо?

– Откуда в вашей маразматической башке мысль, что это пройдет?

Парсон снова вздыхает.

– Мои поступки будут беспричинными, – с силой говорит он. – В них не будет никакого смысла. Ни для вас, ни для меня. Они никак не связаны с тем, что мы обсуждаем. Вы поняли?

Мона разглядывает его. В бытность копом она пару раз работала с агентами из преступной среды и успела понять, что двусмысленности и намеки для них – обычная манера речи. Сейчас, слушая Парсона, она угадывает, что он прибегает к тому же методу, только в самом смехотворном варианте: он не смеет даже признать, что скажет что-то существенное, потому и твердит, что все это не имеет отношения к делу. Как будто обманом вытягивает из себя слова.

– Пусть будет так, – говорит Мона.

– Хорошо, – не без облегчения кивает старик, хотя вспотел он так, будто ему пятки поджаривают. – О Кобурнской вы знаете. Знаете, что она располагается на плато столовой горы.

– И еще знаю, что ее больше нет.

– В Винке ничего до конца не исчезает, – возражает он. – Все склонно возвращаться, хотя бы и против воли. Что касается лаборатории, она еще там, хотя и пустует… но если вы до нее доберетесь и взглянете как следует, может оказаться и не так. Если и нет, уверен, там найдутся какие-нибудь полезные вам записи. Но главная дверь в Кобурнскую пропала.

– Что значит – пропала?

– Это значит, что она погребена под несколькими футами оползня.

– Это как же так вышло, черт возьми?

– Пожалуйста, не перебивайте, – просит он. – Вам следует слушать, а не говорить.

– Господи…

– Та дверь пропала, но в Кобурн ведет много других дверей. Нас в особенности интересует одна.

– И где мне искать эту дверь?

Старик закрывает глаза, словно мысленно представляет картину. Пот скапливается в морщинах его щек.

– Из Винка есть одна дорога, – хрипло выговаривает он. – Она поднимается высоко-высоко на гору. Туда ведет только одна дорога. Поезжайте по ней и присматривайтесь к тянущемуся вдоль дороги ограждению. Там будет один участок, черный и смятый, словно выгоревший. И в одном месте в ограждении пролом. За проломом вы не заметите ничего особенного – такие же скалы, заросли, глушь, – но это обман. Там начинается другая дорога. Осторожно идите по ней. Она вьется по плато, между скалами, деревьями, оврагами и… и кое-чем, чего я описать не могу. Идите все вперед, пока не найдете дверь там, где ей не место. Это дверь в Кобурн. Черный ход.

– А в Кобурне я найду такое же, как в доме Веринджера? – осведомляется Мона.

– Я не бывал в Кобурне, так что не могу сказать, – отвечает Парсон. – Честно говоря, не представляю, что вас там ждет. Но если где и есть ответы, то на горе.

– Почему вы сами их не искали?

Он отвечает мрачным взглядом.

– А, – понимает Мона, – вам не дозволено. Многое же вам не разрешается, мистер Парсон. Ручаюсь, это жутко раздражает.

Парсон пожимает плечами. Мона долго разглядывает старика. Похоже, речь его страшно вымотала.

– Похоже на то, – замечает Мона, – что все это будет здорово опасно.

Он чуть заметно склоняет голову – кивает.

– А вы, сдается мне, много знаете, – продолжает Мона. – Почему бы вам не отправиться со мной, чтобы я сдуру не свернула шею?

Парсон неподвижен как статуя.

– Почему бы и нет, мистер Парсон? Прыгаем с вами в машину и прокатимся?

– Мне нельзя, – шепчет он.

– Я знаю, вам не разрешено и все такое, но раз уж мне головой рисковать, вы могли бы хоть составить мне компанию. Вы, как умеете, пытаетесь помочь, но, по правде сказать, помощи от вас пока немного, а мне совсем не хочется служить у вас на посылках, мистер Парсон.

– Я и так сделал… слишком много, – выдавливает он. Похоже, у него жестоко разболелся живот. – Мне нельзя говорить таким, как вы, о том, что там. Я не могу вам помочь. Не могу… – он кряхтит, словно в кишках у него что-то перевернулось, – прямо помогать вам узнать о том, чего вы не знаете.

– Что с вами? Что происходит?

Он умоляюще шепчет:

– Пожалуйста… пожалуйста, перестаньте.

Мона замолкает. Ей категорически не нравятся слова «таким, как вы», словно она иностранка какая-то.

– Чем они там наверху занимались, мистер Парсон? – тихо спрашивает она. – Что произошло на горе?

Парсон, задыхаясь, делает глоток кофе и включает радиоприемник. Теперь играет группа «Сыновья пионеров», мурлычет «Голубые тени на пути». Когда старик снова поворачивается к ней, становится видно, что глаза у него полны слез, хотя лицо не выражает ни грусти, ни боли. Утерев слезы, он садится ровно и снова вздыхает.

– Я сделал для вас подарок, – говорит он.