– Как ты смеешь говорить такое, когда мы едва потеряли ее, – рассердилась пятая птица, силачка. И она, большая и сильная, подхватила четвертого, чтобы сбросить его с горы.

– Не делай этого, – сказал третий. – Она запретила нам насилие! К тому же здесь мы должны найти дом.

И он повел их вниз с горы, только двое старших остались позади.

– Хотел бы я знать, – задумался второй птенец, – что за дом устроят здесь эти дети. Сомневаюсь, чтобы он вышел так уж хорош.

Но старший птенец молча смотрел в небо. Он провидел многое, и никто не знает, что открылось ему в ту минуту. Наконец он сказал:

– Я знаю, каким будет этот дом.

– Каким же?

– Не важно.

– Почему? – спросил его брат.

И старший птенец ответил:

– Потому что однажды она вернется, что бы они ни делали. И, когда она вернется, они увидят.

Парсон смолкает. Он оглядывается, словно услышал за стеной пугающий звук, и прислушивается, не повторится ли.

– Что такое? – спрашивает Мона.

Парсон открывает рот, но не отвечает. Все его лицо, такое замкнутое, невыразительное, вдруг открывается: широко распахиваются глаза, растягиваются в жуткой гримасе губы, брови лезут высоко на лоб. Он вжимается в кресло, вены у него вздуваются, где-то в горле влажно клокочет.

– Мистер Парсон? – зовет Мона.

Его трясет, дрожат щеки, руки сжимают подлокотники. Ногами он так упирается в пол, что отъезжает от стола и вываливается на пол.

Мона, вскочив, бросается к нему.

– Мистер Парсон!

Парсон лежит за столом, неловко вывернув колени и запястья. Костяшками пальцев одной руки он растирает грудь, другая бессмысленно шарит в паху. Спина и шея выгнуты до отказа, он опирается на макушку (разинутый, какой-то лиловатый рот открыт в потолок) и основание ягодиц. Старик кашляет, темное облако мочи расцветает на мягких брюках цвета хаки.

– Ох, господи, – бормочет Мона. Решив, что с ним припадок, она подумывает вставить ему карандаш или еще что между зубами, потом вспоминает, как на курсах первой помощи объясняли, что все эти байки про проглоченный язык – чушь, и главное – позаботиться, чтобы во время приступа человек не поранился. Тогда она поспешно отпихивает в сторону кресло – самое время, потому что Парсон начинает метаться из стороны в сторону.

Наконец, обмякнув, он вытягивается на полу, глаза закрыты, голова свернута на сторону лицом к стене. Мона видит, что он дышит – едва-едва, – и, нагнувшись, нащупывает пульс. Пульс ровный, во всяком случае, достаточно ровный. Бережно придерживая под подбородок, Мона разворачивает его лицом к себе. Кажется, старик более или менее невредим.

– Что за чертовщина? – бормочет Мона, соображая, что делать. До больницы много миль, а есть ли в Винке врач, она не знает.

Она собирается проверить, не сломал ли он себе пальцы, когда совершенно неожиданно плечо ей пронизывает ужасная боль. Сила тяжести на нее больше не действует, и Мона перелетает через стол.

И правда, в мгновенья чрезвычайного напряжения все кажется замедленным, как будто придерживаешь пальцем пленку звукозаписи или фильма. Взлетая над столом Парсона, Мона холодной, полицейской частью сознания успевает оценить происходящее и одно за другим проанализировать свои ощущения. Потому что, как ни безумна была для нее эта ночь, нет такого безумия, от которого люди взлетают на воздух, да еще так быстро и неуклюже.

Первая ее мысль: «Ужасно болит плечо. От чего бы?»

Вторая мысль такая: «Где мой пистолет?»

Короткий мысленный обыск устанавливает, что холодный ком на тазовой кости – ее «Глок». Кажется, еще не вывалился – странно, потому что Мону перевернуло вверх ногами.

Что, естественно, вызывает третью мысль: «Как это, черт побери, я перевернулась?»

В кувыркающемся в глазах мире, в тусклых медовых сумерках и темных тенях конторы Парсона Мона замечает пурпурное пятно ткани в белый горошек, которого до сих пор точно не видела. «Знакомый узор», – соображает она…

И забывает обо всем, рухнув на кушетку Парсона с такой силой, что рама трескается под ее тяжестью. Мир Моны наполняется пылью, нестираными накидками на подушки и запахом засохшего кофе. Она машет руками и ногами, пытаясь обрести себя в мире – трудное дело, когда кровь в голове так взбаламучена. Когда картина медленно проясняется, Мона с силой моргает и различает стоящего над Парсоном человека. Плечи его вздымаются от тяжелого, гневного дыхания.

– Что вы с ним сделали? – сердится миссис Бенджамин. Она сжала кулаки, побелела от ярости.

Мона не дает себе труда отвечать. Пистолет врезается в кость, потому что теперь оказался у нее под спиной, и она, не раздумывая, тянется за оружием. Пальцы нащупывают отверстие ствола, и Мона выхватывает пистолет, переворачивая его в воздухе, как жезл тамбурмажора, и перехватывая рукоять подставленной ладонью. Вряд ли ей удалось бы повторить этот фокус даже после долгих тренировок.

Мона выставляет вторую руку – придержать ствол, но это дается со страшным трудом: мало того что голова идет кругом и шея ноет от рывка, так еще немыслимо болит плечо, и, скосив глаза, она обнаруживает в верхней части руки четыре красных пятна.

Как след от пальцев, только поменьше.

Наводя прицел в лицо миссис Бенджамин, Мона старается не замечать безумных шуточек мозга, подсказывающего, что эта старушка только что швырнула ее через всю комнату с силой и скоростью вылетевшего из гоночной машины водителя.

– Там и стойте, – приказывает Мона. Губы плохо слушаются ее.

– Что вы с ним сделали? – так же сурово повторяет миссис Бенджамин.

– Стойте, где стоите, черт бы вас побрал, – говорит Мона.

Миссис Бенджамин, опустившись на колени, склоняется к Парсону.

– И не думайте его трогать! – орет Мона.

Миссис Бенджамин протягивает руку к лицу Парсона. Моне приходит в голову, что самое дипломатичное сейчас – сделать предупредительный выстрел.

Все, чему ее учили, вопит: не надо! Выстрел – последнее средство, потому что боевые патроны не назовешь хирургически точным орудием: пули имеют неприятную наклонность рикошетить, разрываться или пробивать стены насквозь. Но Мона сегодня много чего проделывала впервые – к примеру, совершила вооруженное ограбление, стреляла в человека и тому подобное, – и почему бы ей, так его и так, не пополнить список?

Она переводит прицел на переносный радиоприемник, выше голов миссис Бенджамин и Парсона, задерживает дыхание и спускает курок.

Задуманный эффект достигнут: выстрел гремит по всей конторе, радио разлетается вдребезги. По воздуху свистят осколки пластика, и рука миссис Бенджамин замирает, не коснувшись Парсона. Женщина медленно оборачивается к Моне, ее лицо выражает такой гнев, будто девушка пролила кофе на ковер или явилась на официальный прием одетой по-домашнему.