— Да, — ответила она. — Да, это то, чего я хочу. Благословитебя Господь, Долорес.

— Не беспокойся, — произнесла я. Я поднесла ее сморщеннуюладонь к своим губам и поцеловала.

— Поторопись, Долорес, — произнесла она. — Если тыдействительно хочешь помочь мне, пожалуйста, поторопись.

«Прежде чем мы обе потеряем мужество», — казалось, говорилиее глаза.

Я снова поцеловала ее руку, потом, опершись на ее живот,поднялась. В этот раз не возникло никаких проблем: сила снова вернулась к моимногам. Я спустилась по лестнице и направилась в кухню. Утром, прежде чем пойтиразвешивать белье, я приготовила все для выпечки хлеба; мне казалось, этоудобный день, чтобы испечь хлеб. У Веры была скалка — большой, тяжелый предмет,сделанный из серого мрамора. Она лежала на столе, возле пластмассовой банки смукой. Я взяла скалку, двигаясь как во сне, и пошла обратно через эту комнату,набитую прекрасными старинными вещами, и мне сразу вспомнились все те случаи,когда я проделывала здесь свой трюк с пылесосом, и как она иногда отыгрываласьна мне. В конце концов Вера всегда брала реванш… разве не поэтому я сейчасздесь?

Я вышла из гостиной в холл и поднялась к Вере по лестнице,держа скалку за одну из деревянных ручек. Когда я подошла к тому месту, гдеВера лежала головой вниз с подвернутыми под себя ногами, я не собираласьмедлить; я знала — если остановлюсь, то никогда не смогу сделать того, чтособиралась. Говорить больше было не о чем. Подойдя к Вере, я собиралась встатьна колено и обрушить скалку ей на голову со всей силой, на которую только быласпособна. Возможно, все выглядело бы так, будто это случилось с ней во времяпадения, а может быть, и нет, но я все равно решила сделать это.

Но когда я опустилась на колени рядом с ней, то поняла, чтоделать уже ничего не нужно; она сделала все по-своему, как и всегда поступала втечение всей своей жизни. Пока я была в кухне, разыскивая скалку, дли когда япроходила по гостиной, она просто закрыла глаза и испустила дух. Я села рядом сней, опустив скалку на ступеньки, взяла ее руку и положила себе на колени. Вжизни человека бывают такие моменты, когда время не поддается счету, когданельзя сказать, сколько прошло минут, Я знаю только, что сидела рядом иразговаривала с ней. Не знаю, говорила ли я вслух или про себя. Мне кажется,что да, вслух, — я думаю, что благодарила ее за то, что она отпустила меня, зато, что не заставила меня пройти через все это снова, — но, может быть, ятолько думала об этом. Я помню, как прижалась щекой к ее ладони, а потомповернула руку и поцеловала ее. Я помню, как смотрела на ее ладонь и думала,какая она розовая и чистая. Линии почти исчезли, и это напоминало ладоньмладенца. Я знала, что мне нужно встать и кому-то позвонить, рассказать ослучившемся, но я чувствовала себя уставшей — страшно уставшей.

И тут позвонили в дверь. Если бы этого не произошло, япросидела бы с ней намного дольше. Но вы же знаете, какое возникает чувство,когда звонят в дверь, — вы должны откликнуться на зов, что бы там ни случилось.Я поднялась и очень медленно спустилась по ступенькам, как будто сразу сталастарше на десять лет (правда в том, что я действительно чувствовала себяпостаревшей на десять лет), цепко хватаясь за поручни лестницы. Я помню, чтовесь мир для меня был отгорожен прозрачным стеклом, и я должна была бытьчертовски осторожной, чтобы не наткнуться на него и не порезаться, спускаясь поступенькам и подходя к входной двери.

Это был Сэмми Маршан в сдвинутой по-дурацки назад шапочкепочтальона — наверное, ему казалось, что такая залихватская манера носить кепкуделает его похожим на рок-звезду. В одной руке он держал газеты, а в другой —один из тех раздутых конвертов, которые еженедельно приходили из Нью-Йорка, — вних содержался отчет о финансовых делах. Приятель Веры по имени Гринбушзаботился о ее деньгах, я уже говорила вам об этом?

Говорила? Хорошо, спасибо. Я так много наболтала здесь, чтоухе не помню, что говорила, а чего нет.

Иногда в этих заказных конвертах были бумаги, которые нужнобыло подписать, и Вере удавалось сделать это, только если я держала ее ладонь всвоих руках, но иногда она находилась в таком состоянии, что я сама ставила занее подпись. Но никогда по этому поводу не возникало ни единого вопроса.Последние три или четыре года ее подпись напоминала закорючку. Так что прижелании вы можете обвинить меня еще и в подделке документов.

Как только я открыла дверь, Сэмми протянул мне заказноеписьмо — желая, чтобы я расписалась в его получении, — но когда он внимательнопосмотрел на меня, глаза его расширились от ужаса, и он попятился назад.Скорее, он даже отпрянул, а учитывая, что это был Сэмми Маршан, то «конвульсия»будет наиболее подходящим словом.

— Долорес! — воскликнул он. — С тобой все в порядке? На тебекровь!

— Это не моя кровь, — ответила я таким спокойным тоном,будто он спросил меня, что я смотрела по телевизору. — Это кровь Веры. Онасвалилась с лестницы. Она мертва.

— Боже праведный! — выдохнул он, а затем вбежал в дом;почтовая сумка хлопала его по бедру, Мне даже на ум не пришло не впустить его испросить себя: чем бы это помогло, если бы я не впустила его?

Я медленно последовала за ним. Прежнее ощущение стеклянностипрошло, но мне казалось, что мои ноги приросли к земле. Когда я подошла кподножью лестницы, Сэмми был уже на ее середине, стоя на коленях перед Верой.Предварительно он снял свою сумку, и она, раскрывшись, скатилась по лестнице,так ччо вокруг были разбросаны письма, газеты, журналы.

Я поднялась к Сэмми, с трудом переставляя ноги с однойступеньки на другую. Никогда я не чувствовала себя такой уставшей. Даже послеубийства Джо я не чувствовала себя такой уставшей, как вчера утром.

— Да, она мертва, — обернувшись произнес он.

— Ага, — ответила я. — Я же сказала тебе об этом.

— Я думал, что она не может ходить, — выдавил он. — Тывсегда говорила мне, что она не может ходить, Долорес.

— Ну что ж, — пожала плечами я. — Кажется, я ошибалась. — Ячувствовала, насколько глупо говорить подобные вещи, когда Вера лежит здесь воттак, но что еще оставалось говорить? В некоторой степени разговаривать с ДжономМак-Олифом было намного легче, чем с этим тупицей Сэмми Маршаном, хотя быпотому, что я прекрасно понимала, в чем меня подозревает Мак-Олиф. Вневиновности заключена одна проблема: более или менее вы не можете отделатьсяот правды.

— А что это? — спросил он и указал на скалку. Я оставила еена ступеньках, когда прозвучал звонок.

— А ты как думаешь, что это? — ответила я вопросом навопрос. — Клетка для птиц?

— Похоже на скалку, — ответил он.

— Очень хорошо, — произнесла я. Мне показалось, что мойголос доносится откуда-то издалека, будто он находится в одном месте, а яабсолютно в другом. — Ты можешь удивить всех, Сэмми, и представить интерес длянауки.