— Бери все, что хочешь. Ничто не вернет мнеЙоргена. Зачем ты вообще спрашиваешь?

— Вечером я уезжаю, — сказала Руфь и налиласебе кофе.

— Как ты можешь уехать и оставить нас с этимгорем? Сенокос еще не кончился. И на что ты там будешь жить? — спросил Эмиссар.

— Найду какую-нибудь работу до начала занятий.

— Ты можешь понадобиться маме.

— Ее не было дома, пока брат был жив, такзачем ей оставаться здесь теперь? — Мать была неумолима.

— Мама! — испуганно воскликнула Эли. Руфьвыплеснула черный, горький кофе.

— Да, во всем виновата я! — услыхала Руфь свойголос. — Я виновата в смерти Йоргена. Будь я здесь, этим людишкам не удалось бызагнать его на колокольню. Сначала им пришлось бы обратить свои ружья и косыпротив меня! Теперь ты довольна, мама?

— Верни мне Йоргена, тогда я буду довольна.

Глаза их встретились, но их разделяла пустота.

— Никто ничего не мог поделать. Мы былибессильны! — Эмиссар беспомощно взмахнул руками.

— Ты никогда ничего не мог сделать, ни длядетей, ни для меня!

— Мама, пожалуйста, — шепотом взмолилась Эли.— Ведь мы только что похоронили Йоргена.

Эмиссар вышел на середину комнаты и призвал всвидетели Бога. Закончил он жалобами на мать и на все, что было ей дорого.

Все вернулось на круги своя.

Руфь поднялась за чемоданом, кистями и красками.Она ушла из дома, не заходя больше на кухню, ей не хотелось их видеть. Иосторожно прикрыла за собой дверь.

Руфь зашла к бабушке попрощаться, нопромолчала о разговоре с матерью.

— Уже уезжаешь? Так быстро? Что ты будешьделать в городе летом? — Бабушка была удивлена.

— Найду какую-нибудь работу.

— И у меня нет ни эре, чтобы дать тебе ссобой! Может, попозже я и скоплю немножко. Ты больше не приедешь домой доначала занятий?

— Нет. Мне не по карману столько ездить.

— Ты права. Береги себя. И пиши. Единственнаярадость, какая у меня осталась, это читать твои письма. Открытку, что тыприслала мне из Лондона, я поставила на буфете в гостиной. Идем, я тебе покажу.

Они прошли в гостиную. Рядом с фотографией Адыстояла открытка с изображением Биг-Бена. Руфь чуть не расплакалась. Нет, тольконе сейчас! Бабушка все-таки наскребла для нее пять крон. И пока бабушказакрывала ящик, Руфь вдруг увидала маленькую фотографию Йоргена с бабушкой.Йоргену было лет двенадцать-тринадцать. Они сидели на пороге дровяного сарая идержали на коленях по котенку. Растрепанные, счастливые.

— Можно, я возьму эту фотографию?

— Конечно. Может, ты увеличишь ее там в городеи пришлёшь мне один экземпляр?

— Хорошо.

— Мама дала тебе с собой продуктов? — спросилабабушка, когда они вернулись на кухню.

— Сегодня ей не до того.

— Могла бы и сама позаботиться. В городе всетак дорого!

— Да.

Бабушка упаковала хлеб и кое-что еще в коробкуиз-под маргарина.

— Тебе будет тяжело.

— Не страшно, — сказала Руфь и обняла бабушку,чувствуя комок в горле.

Из-за этого незабываемого запаха нюхательноготабака, камфары и хлеба!

Руфь сидела на ящике со спасательными поясами.Под носом парохода журчала вода, в лицо летели мелкие брызги. Остров уходил вседальше и дальше. Он никогда не казался Руфи таким зеленым. Вверху — вершинаХейи, внизу — поля: зеленый треугольник, бросивший якорь в бурное море. В тойстороне, куда она направлялась, горы были свинцово-серые и тянулись ровнойгрядой. Вот он, мир, думала Руфь.

Целый час тащилась она до своей квартиры счемоданом, коробкой из-под маргарина и этюдником. Отдыхала всюду, где можнобыло присесть. Чтобы пройти мимо дома Гранде, ей пришлось бы сделать крюк. Ктому же отдохнуть на их крыльце было бы невозможно. Дом был обнесен изгородью.

Перебравшись в город, Руфь вначале частопроходила мимо того дома. Но Горма не видела ни разу. И убедила себя, что глуподумать о парне, которого она даже не знает. Конечно, не знает. Она никому неговорила о нем, и постепенно его образ поблек.

Нынче же вечером, когда она тащилась со своимивещами через весь город, она вдруг отчетливо увидела лицо Горма. Ямочка нащеке. Глаза, какими она запомнила их после молитвенного собрания. Зеленые,грустные.

Она вдруг сообразила, что идет и думает онезнакомом ей Горме, а не о Майкле, который был так добр к ней. Сейчас Майкл,наверное, сидит в каком-нибудь кафе. Или стоит за мольбертом. Надо сообщить емуо Йоргене. Не у всех есть близкий человек, которому можно написать письмо.

Руфь положила собачью шкуру на старое плетеноекресло, но не села в него. Разделась и сразу легла. Лоскутное одеяло хранилостарый запах постельного тепла. Этот запах был еще до того, как она уехала вЛондон. До того, как Йорген бросился с колокольни.

Она увидела себя лежащей в кровати. Бог вошелк ней в сером плаще с косой Эмиссара на плече. Он откинул с нее одеяло,обмакнул самую широкую кисть в красную краску и, начиная от макушки, провел поней красную линию. Потом он рассек ее по этой линии на две половины. Скатаводну половину, Бог забрал ее с собой. Она лежала на сквозняке и ощущала холодпо всей линии разреза, хотя и знала, что все это неправда, она все-таки живая.

Руфь заставила себя проснуться, хотя ейхотелось спать. Только спать. Было шесть утра. Она села в плетеное кресло,укрывшись собачьей шкурой. Вспомнила, что собиралась перед сном написатьМайклу.

Позже, когда она вышла в уборную, находившуюсяв коридоре, у нее началось сердцебиение, словно от испуга. Но пугаться былонечего. Услышав, что дом просыпается, она спустила воду и ушла к себе.

* * *

За работу садовника в городских парках платилинемного, этого не хватало, чтобы оплачивать квартиру. Руфь попросила хозяйкуподождать, пока она получит деньги из ссуды на учение.

— Ты похудела, — сказала хозяйка.

Руфь посмотрела на себя в зеркало, ей былостыдно.

— Сколько тебе платят за работу садовника?

Узнав, хозяйка закатила глаза и спросила, чтоже она ест. На это Руфи нечего было ответить. Небось хозяйка подумала, что онаворует продукты. И тут же сообразила, что это был бы выход из положения.Например, на рынке. Ведь там весь товар лежит открыто. В булочной и продуктовоммагазине украсть было бы труднее. Но попробовать стоит.

— А убираться в доме ты можешь? — спросилахозяйка.

— Думаю, что могу.

Не стоит самой хвалить себя.