этот момент в моей голове возникает всего один вопрос, и он не о том, что она здесь делает и для чего явилась, а достаточно ли долго ей пришлось меня ждать.

Идиотский вопрос, согласитесь?

В последнее время все мои мысли идиотские, но теперь я хотя бы знаю почему. А потому, что мой мозг контролирует ни один маленький Игнатов, а целых двое.

— Здравствуйте, — я намеренно не произношу ее имя, мне она не приятна, а лицемерить я не привыкла.

И она знает об этом.

Мы разглядываем друг друга, и я вижу, как торжественно вспыхивают ее глаза.

Сейчас из нас двоих Богиня — она.

И об этом она знает тоже.

— Чем обязана? — смотрю твердо в ее красивые карие глаза. Она выше меня, и мне приходится запрокинуть голову, чтобы не упереться в ее шикарный секретарский бюст.

— Агата, — чертова помощница озирается по сторонам, — мы могли бы с вами поговорить?

Не думает ли она, что я приглашу ее к себе домой для разговора?

— Говорите.

Алина мнется и снова вертит головой по сторонам, видимо, в поисках более удобного места.

Согласна, детка, разговаривать посреди проезжей части — то еще самоубийство.

Иду в своих сандалиях прямо по газону и встаю под раскидистую липу. Она благоухает, вызывая во мне очередной приступ тошноты.

Игнатовская помощница плетется за мной, проваливаясь своими тонкими каблуками во влажную землю. Она стискивает челюсти, но ничего не говорит, а я мысленно ликую.

Так тебе, вышколенная швабра!

— Я вас внимательно слушаю, — хочу демонстративно показать, что для нее у меня время ограниченно: поднимаю руку и смотрю на запястье, на котором часов нет.

Ах, да, я забыла надеть часы… да и плевать.

— Тогда я не буду ходить вокруг да около и скажу прямо, — начинает эта селедка, высокомерно задрав подбородок, — я прошу вас отпустить Леона, — на одном дыхании выпаливает нахалка и шумно выдыхает.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Я смотрю на ее привлекательный рот и не могу поверить, что из него может родиться подобное дерьмо.

Что она просит сделать?

Я, может, не расслышала? Бывает же контузия беременных? Нет?

На то она и помощница, чтобы понимать без слов, потому что тут же старается прояснить:

— Леон Борисович… он… он в последнее время сам не свой. Команда его не узнает, он беспричинно раздражается, ошибается и срывается практически на каждом.

Ах, вон оно что! Леон Борисович, значит…

— Он недавно завалил крупный проект. Ребята переживают за него, — продолжает мерзавка.

— Ребята? — не верю своим ушам.

У меня начинает раскалываться голова. Мою грудную клетку сковало, не давая легким полноценно раскрыться и сделать живительных вдох. Я чувствую удушье.

Это она меня душит.

— Да, ребята! — вскрикивает Алина, а я удивляюсь, что она так умеет. — Его команда нуждается в нем.

— А вы, Алина? Тоже нуждаетесь в нем?

В висках долбит, словно дятел на дубе.

Я хочу домой, сбежать из этого дня, в котором слишком много информации и событий.

Что еще должно сегодня произойти?

— Я хочу его сделать счастливым. И я уверенна, что смогу. Но пока вы его не отпустите, он так и будет сомневаться. Поэтому, я еще раз вас прошу — ОТПУСТИТЕ ЕГО.

Хотела бы я ей сказать, кто кого еще не отпускает, крепко связав меня своими хромосомками, но не скажу.

Я ничего ей не говорю.

Медленно обхожу Алину и направляюсь в сторону подъезда.

— Агата? — слышу, как пищит мне в спину нахалка. Оборачиваюсь. — Вы мне ничего не скажите?

Вот же глупая девка.

— Ну почему же? Скажу, — пожимаю плечами, — пошла ты на хрен, Алина.

И я наконец-то вдыхаю полной грудью! Да так хорошо мне становится, что даже бабушки-сплетницы мне сейчас кажутся милыми подружками, а ненавистный унитаз — практически близким родственником.

38. Агата

У меня совершенно нет сил.

Уже четыре дня в меня вливают по три ведра с лекарствами, но мне ни черта не лучше.

На дневном стационаре нас шесть девушек с разными сроками беременности, но, кажется, только мне ничего не помогает.

Ко всему прочему вчера звонила Татьяна Александровна и порадовала еще одной «отличной» новостью — у меня упал гемоглобин.

Оно и чувствуется, потому что меня штормит во все стороны, мои губы стали синюшного оттенка, а кожа бледнее, чем у альбиносов.

Поэтому сегодня мне впороли в ягодицу железо, отчего я теперь хромаю на правую ногу.

Иду медленно, еле волоча свое бренное тело. Сумка-мешок кажется неподъемной, солнце — слишком палящим, запахи — отвратительными, а люди — раздражающими.

Меня бесит всё.

Я просто устала…

Его седан, припаркованный аккурат рядом с моим немцем, я замечаю первым.

Не сбавляя шага, потому что и так ползу, как дождевой червяк, подхожу к опущенному стеклу с водительской стороны.

Что он здесь забыл? Тоже пришел просить, чтобы отпустила?

Разглядываю бывшего мужа, пока тот, опустив голову, что-то строчит в телефоне.

Сдержанно улыбается.

Кому?

Переписывается с вешалкой Алиной?

Я все эти дни между приступами тошноты проклинала эту парочку. Надеюсь, им обоим икалось до искр из глаз. До сих пор в шоке от понимания, что эта курица не постеснялась притащиться ко мне, да и еще требовать от меня что-то. Недооценивала я тебя, Алина.

А Игнатова, наоборот, переоценила…

Он замечает меня, потому что не прячусь. В этом нет смысла, далеко я все равно в таком состоянии не убегу, а поговорить нам всё-таки нужно.

Леон выскакивает из машины, не потрудившись закрыть окна.

— Привет, — разглядывает меня с головы до ног, становясь смурнее и беспокойнее, — это что? — не дожидаясь ответного приветствия, Игнатов хватает мою левую руку и приподнимает к чуть ли ни к носу.