она украдкой бросает на меня взгляд. У нее подстриженные под ежик волосы, темные, как и широко посаженные глаза. Меня все еще восхищает общество, где можно делать прическу, какую заблагорассудится, независимо от происхождения. Интересно, привыкну ли я когда-нибудь?

Когда она превращается в ворона, Юстус отвечает на заданный ему вопрос:

– Да. Последние. – Он завязывает концы марли узелком и только затем отводит взгляд от Вэнса.

Последние из пропавших лючинских кристаллов, – объясняет Лор, когда Эрвин поднимает джутовый мешок, и ворониха осторожно подхватывает его железными когтями.

Значит, Данте не лгал, когда сказал, что у него нет лишних кристаллов…

Лгал. Он спрятал запасы в обсидиановых туннелях под Изолакуори. Росси их украл.

Я поджимаю губы.

Мне жаль, если вдруг ты ждала проблеск надежды на искупление для него.

Вовсе не ждала, Лор. – Я вдавливаю пальцы в метку кровных уз на ладони, которая словно бы пульсирует от моей ярости. – Ничто не сможет искупить его вину. Ничто!

Под закрытыми веками вспыхивают эпизоды моего заточения: блеск ножа, которым Данте вскрыл мне вены, чтобы собрать кровь, пальцы, задирающие платье, которое все еще на мне, его гнусные слова…

Когда тени Лора сгущаются, подобно грозовым тучам, извергающим молнии, я обрываю мрачные мысли.

Нет, продолжай, Биокин. Поделись со мной своими воспоминаниями, чтобы они перестали тебя отягощать.

Мои воспоминания только разожгут ярость Лора, а он и так достаточно разъярен.

Это в прошлом.

– Где Ифе с Имоджен? – спрашиваю я вслух, пытаясь взглянуть сквозь дым Лора, но даже с недостающим вороном он плотный, как куст терновника.

– В гардеробной. – Голос Юстуса добирается до меня поверх щита тьмы, окружающей меня.

Когда я пытаюсь обойти свою пару, он касается моего подбородка согнутым пальцем.

Позже ты мне все расскажешь. И я имею в виду, действительно все.

Его взгляд опускается на мою руку, сжатую в кулак, скрывая переплетенные круги.

Лоркан дожидается моего кивка и только потом позволяет себя обойти и приблизиться к двери гардеробной, возле которой ждет отец.

По мраморному полу разбросаны блестящие платья, а также туфли и тапочки с вышивкой. С золотой ветки, вероятно служившей насестом для жуткого попугая, свисает украшенная драгоценными камнями сандалия.

Мне не нужно спрашивать, где сестры. Их обсидиановые статуи чернеют на фоне белого мрамора. Я присаживаюсь рядом с Имоджен и вытаскиваю из ее бедра черный меч. Ее кожа мгновенно начинает бледнеть и смягчаться. Девушка судорожно вдыхает, чем напоминает младенца, которому нонна помогла родиться на нашей кухне. К ней пришла измученная женщина за травами для сна, а ушла с очаровательным крикуном, который надолго лишит ее столь желаемого отдыха.

Я ловлю сердитый взгляд Имоджен и слегка улыбаюсь, что вряд ли способно исправить зло, причиненное ей по моей вине.

Не из-за тебя ее ранили, Фэллон, а из-за меня. – Лор стоит рядом со своим вороном, чей взгляд взлетает к нему: янтарный омут радужек вспыхивает при виде призрачного короля.

– На лезвии не было шаббинской крови, – говорю я, полагая, что этим вызвана ее тревога.

Ее горло судорожно дергается, губы приоткрываются, но с них не срывается ни слова. Отец протягивает ей руку, чтобы помочь подняться.

– Ты месяц была обездвижена. Боюсь, голос вернется только через несколько часов.

Месяц!..

Да. Целый. Гребаный. Месяц, – хрипит Лор, когда я иду к Ифе. Хотя черты его лица размыты, подобно туману, кажется, вот-вот его лицо разобьется вдребезги и осыплется дождем осколков по платьям Ксемы.

Я присаживаюсь на корточки рядом с подругой, чьи губы застыли в крике. Бронвен толкнула меня в объятия дьявола по вполне понятной причине, но зачем было красть у Ифе месяц жизни?!

Откинув с глаз прядь волос, хватаюсь за торчащую из бока ворона стрелу и тяну. Она выскальзывает плавно, но я лишком зла, чтобы оценить. Сжимаю каменную руку подруги, когда ее кожа теряет ониксовый оттенок и смягчается. Запертый в легких ужас срывается с ее губ хриплым вскриком, от которого у меня сжимается сердце.

Я стискиваю ее пальцы, бормоча извинения, и понимаю, что плачу, только когда на наши переплетенные ладони падает слеза и скатывается по моим пальцам. Ифе сжимает мою руку в ответ. Теперь слезы дорожками катятся по щекам, а с моих дрожащих губ срывается поток извинений.

Имоджен опускается на колени рядом с сестрой, берет ее лицо в ладони. Губы Ифе приоткрываются, но, как и сестра, она нема. Когда сестры соприкасаются лбами, я отпускаю руку подруги и выбегаю на террасу. Схватившись за перила в поисках поддержки, подставляю лицо дождю Лора, позволяя ему смыть мою печаль, позволяя его грому заглушить гулкие удары сердца, а молниям – развеять мрачные мысли.

Лор обнимает меня сзади, его подбородок ложится мне на макушку, руки обвиваются вокруг талии.

Ты не виновата, Биокин. Ты. Не. Виновата.

Может, я больше не истекаю кровью снаружи, но как же сильно кровоточит внутри! Я истекаю яростью, потому что во всем виновата я!

Во всем!

Желание убить Данте разрастается вместе с воплем, который вырывается из груди. Вновь и вновь я кричу, изливая свой гнев в бурю, пока не начинают ныть легкие, а горло не саднит так же, как израненное тело.

Лор ждет, когда я успокоюсь, поглаживая и лаская влажный изгиб моей шеи, скользя губами по волосам, а ногтями – по талии.

Забери меня домой, Лор.

Он превращается в ворона и припадает к земле, чтобы я могла взобраться. Едва мои руки плотно обвиваются вокруг его шеи, он спрыгивает с террасы Ксемы и с головокружительной скоростью уносит нас ввысь. Я вдыхаю холодный воздух вперемешку с дождем, когда мы поднимаемся в океан облаков и черных перьев.

Вороны собираются под Лором, рядом с Лором, но не над ним: опасность не придет с неба, только с земли. Хотя у моего отца нет отличительных черт в его птичьем обличие, я сразу его нахожу: и вовсе не потому, что он несет Юстуса – на этот раз на спине, – его безошибочно выдает выражение глаз, их пристальный одухотворенный блеск.

Юстус такой же бледный, как когда отец выловил его из океана, тем не менее на лице заметен намек на восхищение при взгляде на выложенные песчаником улицы, усеянные гигантскими пальмами, и ровные ряды сине-белых поместий, раскинувшихся вдоль побережья Тареспагии. В отличие от восточного побережья, где дома окрашены во все цвета радуги, здесь они словно являются продолжением великого океана, который огромными пенистыми валами накатывается на белый серп песка.

Поверить не могу, что отец усадил Юстуса себе на спину, – говорю я. Не то чтобы