Утверждая, что Белосток был «перенесен» в Соединенные Штаты, Чайкан преуменьшил значение опустошительной гибели города, находя в этом средство утешения себя и других белостокских эмигрантов. Как отмечает историк Дебора Липштадт, такое отсутствие интереса к полному разрушению Белостока и разрыв с прошлым отражали общее недоверие, которое многие евреи и американские лидеры выражали в 1944 году в отношении разрушения еврейской Восточной Европы[778]. Предполагая, что Белосток был жив, хотя, по определению Чайкана, перенесен и преображен, они предполагали преемственность, превосходящую разрыв, убеждая самих себя в том, что они сделали правильный выбор. В результате миграции они не бросили своих соотечественников и не отнеслись безразлично к их тяжелому положению, как утверждал Авраам Шевах. Напротив, их миграция спасла Белосток.

Дэвид Зон и другие читатели Bialystoker Stimme разделяли видение Чайкана относительно эмигрантских учреждений и изданий, поддерживающих жизнь Белостока. В 1944 году Зон написал новую историю Белостока в честь двадцатипятилетия Белостокского центра: он начал повествование с рассказа о выдающихся «белостокских личностях прошлого», таких как раввин Самуил Могилевер и доктор Людвиг Заменгоф. Зон провел прямую линию между этими лидерами и достижениями современных эмигрантов, вложивших энергию в управление Белостокским центром в Соединенных Штатах. «Пик» активности белостокцев, как утверждал Зон, был достигнут «не в Белостоке», а, скорее, в Нью-Йорке, когда «белостокские землевладельцы в 1919 году основали свою первую Федерацию белостокских организаций, известную как Белостокский центр», руководители которого олицетворяли «великую цепь достижений белостокцев»[779]. Вольф Гарбер, который жил в Монреале, в Канаде, и никогда не видел Белостокский центр, утверждал, что их издание Bialystoker Stimme заполнило пустоту, оставленную Холокостом, помогая справиться с потерей Белостока. Как он красноречиво описал: «Когда я прихожу с работы и нахожу номер Stimme, меня как будто обнимает мой лучший друг с приветом от моей белостокской семьи, разбросанной и рассеянной по всей земле»[780]. Гарбер, очевидно, не смог бы вернуться в Белосток, но, читая Stimme, по его словам, он мог бы вести «полноценную [белостокскую] жизнь». Короче говоря, белостокские евреи в Северной Америке писали о собственной общине как о способе избежать принятия опустошительной потери самого Белостока[781].

Такое отрицание «смерти» Белостока и описание возрождения Белостока в эмигрантском сообществе в Соединенных Штатах, однако, не было принято белостокскими эмигрантами во всем мире. В Южной Америке члены белостокской эмигрантской общины не стали отрицать чудовищность своей потери и обратились к написанию статей о Белостоке, чтобы «свидетельствовать» об утраченном мире, как говорил об этом литературовед Терренс де Пре[782]. Резкое опровержение идеи возрождения Белостока в Америке можно встретить в трудах Сони Рапаловской, белостокской эмигрантки, живущей в Сантьяго, Чили, которая яростно критиковала саму мысль, что Белосток может когда-либо быть перенесен в другое место. Характер города невозможно повторить, заявила она:

[Белосток] был именем, которое требовало любви и уважения от всех, кто его слышал. Почему именно Белосток? В Польше было много городов, которые превосходили его размером или богатством населения. Белосток был, скорее, пролетарским городом, так в чем же была его великая заслуга? Откуда такой «местный патриотизм»?., [все потому, что] Белосток всегда был твердыней еврейства и еврейской культуры. Белосток, как никакой другой город в мире, был настоящим барьером на пути ассимиляции[783].

По мнению Рапаловской, единственный способ, которым белостокские эмигранты могли отдать долг, возникший у них перед разрушенным бывшим домом, заключался не в том, чтобы заявлять о его восстановлении где-то вдали, а в том, чтобы признать его полную утрату. Пытаясь объяснить, почему в Белостоке возник такой «местный патриотизм», Рапаловска строит образ Белостока как главного оплота против ассимиляции, образ примерного еврейского города. Быть белостокцем, по ее мнению, означало не только религиозную или этническую принадлежность, но и классовое (пролетарское) сознание. Описание Рапаловской не просто отражает ее отчаяние из-за разрушения Белостока, оно говорит о бесконечной боли, которую она испытала в результате аккультурации ее семьи в новом доме. В ее понимании, предотвращение ассимиляции становится величайшим достижением Белостока. Самое сильное разочарование в новой жизни в Чили, Рапаловска подчеркивает, заключалось в том, что, в отличие от других стран Латинской Америки, восточноевропейские еврейские эмигранты там быстро интегрировались в чилийскую культуру, часто вступая в смешанные браки, поскольку их поощряли за развитие экономики и модернизацию страны[784]. Боль, которую выражает Рапаловска, переплетает ее чувство потери бывшей родины с отчаянием из-за «потери» своих детей в другом культурном мире. Представив Белосток органической еврейской общиной, которая обеспечивала «настоящий барьер против ассимиляции», Рапаловска в своем творчестве представляет новое размышление о болезненных жертвах, которых требовали процессы миграции и аккультурации.

Представление о Белостоке как об образце еврейского государства было наиболее ярким у тех, кто оказался в Палестине в 1940-е годы. Их видение не ослабело после создания государства Израиль. Отражая более широкую тенденцию в рассеянной восточноевропейской еврейской общине, евреи из Белостока могли писать только о том, что создание Израиля переплетено с разрушением еврейской Восточной Европы. Объединив образы Израиля и Белостока, такие писатели, как Залман Сегеловиц, обсуждали эти два переломных события, пытаясь включить Израиль в свою коллективную идентичность. Сегеловиц, прославившийся песней в честь «возлюбленного» Белостока, которая стала гимном его международного сообщества, бежал в Палестину в 1940 году. И хотя он часто писал о культурном отчуждении от мира Тель-Авива, где доминировал иврит, все же для него Тель-Авив был городом, который он считал скроенным из той же ткани, что и Белосток. С его точки зрения, Тель-Авив, как и Белосток, восстал из праха благодаря неустанным усилиям восточноевропейских евреев.

Прочные связи между образцовым еврейским городом Белостоком и еврейским городом будущего Тель-Авивом, выражаясь словами Барбары Манн, суммированы в статье 1943 года, написанной Сегеловицем о его старом и новом доме. Пока «три года назад здесь был лишь белый песок, – начинает Сегеловиц, а теперь – когда я смотрю в окно», я вижу «улицы с севера», застроенные домами, обладающими уникальной «симметрией полукруглых, неглубоких фасадов». Как смогли построить [Тель-Авив] за столь короткое время? – риторически вопрошал он. Ответ лежал далеко от Средиземноморья, в лесах Северо-Восточной Польши, так он пояснял ситуацию:

А как строился мой город Белосток? Двести лет назад это был всего лишь дворец Браницких… и несколько домов. Потом пришли немцы и основали текстильную фабрику. Потом пришел еврей и основал вторую фабрику. Двести лет спустя мой город стал домом для ста тысяч человек. И все эти изменения случились так быстро. Легендарная скорость, трансформация произошла тайно, точно так же, как все строилось здесь [в Тель-Авиве][785].