совершенно невозможно отключить в себе бесстрастного наблюдателя и жить моментом: ни настоящего вдохновения, ни неподдельности мгновения, только стремление изображать «счастье», «влюбленность» или «жертву предательства». Значит, я могу по собственной воле перестать страдать, перестать желать. В моей власти быть тем, кем мне нужно быть.

Как правило, дни мы проводили на улице, плавая в бассейне на надувных матрасах, подставляя беспощадному солнцу спины и брызгая водой на Бенеттона, лабрадора-ретривера Никки, когда тот начинал скучать. Она возилась с моими волосами и наложила вето на бо́льшую часть моего гардероба; в один знойный день она привезла меня на парковку начальной школы и научила водить машину. И наотрез отказалась называть меня Декс.

– Тебя зовут Ханна. С какой стати изобретать новые имена? Ладно еще, если бы твое имя не нравилось тебе самой. Но вот ей-богу, превращаться в другого человека исключительно по указанию какой-то чудачки?

Мне нравилось мое имя, вот в чем штука. Я уже забыла, как даже не понимала, что «Ханна» никуда не годится, пока Лэйси мне не сказала.

Никки была слишком осторожна, чтобы обсуждать Лэйси: вместо этого она обсуждала связанные с ней темы, предоставляя мне делать выводы самостоятельно.

– Не знаю, зачем ты слушаешь это дерьмо, которое тебе явно не нравится, – заметила она, когда я за один заход перемотала слишком много песен Nirvana.

– Может, и ты в кои-то веки выразишь свое мнение, – сказала она, когда я в очередной раз предложила ей самой выбирать фильм. – Господи, ты как дрессированный щенок.

– Разумеется, очень важно, что думают о тебе люди, – возразила она, когда я сказала, что мне не нужна ее помощь в восстановлении моей репутации, которая меня вовсе не волнует. – Всякий, кто втолковывает тебе обратное, пытается тебя облапошить.

– Некоторым людям на роду написано быть чудаками, вот они и тебя стараются превратить в чудачку, – объясняла она, подкидывая мне охапку дешевых шмоток. – Но ты другая. У тебя есть варианты.

Она говорила о себе, и, возможно, именно это постепенно внушило мне доверие к ней. Она выбалтывала не только секреты своих друзей, давая мне ключ к запутанной и неустойчивой иерархии лакеев и хронологии переворотов, отчего казалось, будто я смотрю мыльную оперу, пытаясь удержать в голове не только имена и родственные связи, но и многочисленные прелюбодеяния, предательства, похищения, поддельные анализы ДНК, воскрешения из мертвых и периодически случающиеся инцесты, которые оживляют любую скучную беседу. Она рассказала и про своих родителей: ее отец так и не простил матери измену и при любой возможности обращался с ней, как с нашкодившей собакой. Никки сообщила, что ее достали не только Батл-Крик, ее подруги, «дисфункциональные» родители и идеальный брат, благонравный студент-медик, со своей занудной подружкой-сокурсницей, – она сама себе надоела: ей было уже невмоготу каждый день просыпаться и с утра до вечера исполнять роль Никки Драммонд со всеми вытекающими.

– Ты вообще не врубаешься, Ханна, – заметила она посреди разглагольствований о девицах, которые считали себя привилегированными членами ее королевского двора, – если я говорю «неглубокая», то речь не об отмели. Речь о луже.

– Они неглубокие? – переспросила я, указав взглядом на номер журнала «Севентин», на просмотр которого Никки только что потратила тридцать семь минут, прилежно ответив на каждый вопрос в тесте «Кто твой идеальный пляжный бойфренд?», а потом тщательно подсчитав результат и проверив ответы еще раз, убеждаясь, что набрала достаточное число очков для ответа «Загорелый бог».

Она швырнула в меня журналом:

– Попала пальцем в небо. Разумеется, это я неглубокая. Но я это знаю, вот в чем разница. Так же, как знаю, что чтение Ницше не добавляет глубины.

Она произнесла фамилию правильно, почти манерно, с тем же псевдонемецким акцентом, какой был у Лэйси. И хотя мне давно следовало привыкнуть, я все равно удивилась.

– Кругом сплошное дерьмо, – заявила Никки. – Но больше всего меня бесят люди, которые считают, что хоть в чем-то есть смысл, будь то цвет лака для ногтей или гребаное мироустройство.

Она опять была подшофе. К тому времени я уже поняла, что Никки всегда немного навеселе. Она никогда не напивалась, но прилагала все усилия к тому, чтобы не быть и совершенно трезвой.

Я посмотрела достаточно мелодрам и знала, что это ни к чему хорошему не приводит.

Она рассуждала о власти над людьми, о том, как легко она ей дается и как ей раньше почти хватало этого. А иногда даже вспоминала Крэйга.

О нем мы говорили только на заброшенной железнодорожной станции, куда она меня приводила исключительно в особом настроении. Мне там не нравилось. Ей не сказали, призналась она, где нашли тело: на рельсах, в старом вокзальном здании или же полувыпавшим из товарного вагона, словно он в последнюю минуту пытался сбежать от себя самого. Мы могли сидеть на траве, на которой распласталось его тело и которая была пропитана его кровью. Я не верила в привидения – даже в детстве, когда верила во что угодно, – но верила в силу места; кто сказал, что ветры, гуляющие по заброшенному зданию, и крысы, шныряющие по провалившимся полам, не придают старой станции некую печаль, заразившую Крэйга, настроившую его на собственные страдания? Такие места способны нашептывать свою волю.

Никки сказала, что ей больно сюда приходить, но иногда боль бывает благотворной.

– Я скучаю по нему, – призналась она однажды, болтая ногами над рельсами и выковыривая грязь из-под ногтей. – Он даже не особо мне нравился, а все равно скучаю. Постоянно.

Я уже научилась не отвечать: «Мне жаль», потому что ее это только бесило.

– Это ему должно быть жаль, – говорила она. – Многим людям должно быть жаль. Но не тебе.

Однажды она лежала на краю оврага, положив голову мне на колени, и говорила, что, возможно, она сама виновата, и, возможно, она и вынудила его прийти сюда, вложив в его руку ружье. Волосы у нее оказались мягче, чем я представляла. Я убрала ее челку со лба и пригладила пряди назад. У нее уже начали отрастать корни – темно-каштановые, как у меня. Я удивлялась, когда волосы у нее успели стать такими темными и неужели у них действительно был золотистый солнечный оттенок, или я внушила себе ложные воспоминания?

– Не будь такой нарциссичной, – сказала я.

Ей понравилось.

– Тебя боишься, что больше не сможешь полюбить? – спросила я.

– Да, – ответила она, но затем добавила: – А впрочем, нет. Я ведь его не любила. Думала, что люблю, а потом поняла.

– Что произошло?

– Ты знала, что мать Мелиссы все детство врала ей, будто кэроб[50] – это настоящий шоколад? – ответила