я буду следовать ее инструкциям насчет волос, одежды, уверенной походки (будто мне все равно, что на меня смотрят, а на меня почти наверняка смотреть не будут), то я выживу. Я почти поверила ей, почти решилась вылезти из постели, выйти из дома, подняться по бетонным ступеням школы и вернуться в тюрьму, всего сто восемьдесят дней, а дальше полная свобода.

Я могла сколько угодно притворяться, что на меня не смотрят, реальность от этого не менялась. Энди Смит крикнул мне: «Покажи сиськи!», когда я проходила мимо него по пути в класс. Я услышала, как Никки послала его на хрен, но не замедлила шаг. Больше никто ничего мне не говорил, во всяком случае, я не слышала, поэтому решила, что Никки жестко велела им всем заткнуться, что они и сделали. Но она не могла запретить смотреть на меня и видеть то, что они видели. Я знала, что они видят, когда смотрят на меня: дурацкой формы соски, жидкие пряди волос, тайные изъяны кожи. Парни глазели на меня так, будто знали мое предназначение и только и ждали, когда я приступлю к делу.

Я выжила в тот день, и в следующий тоже. Было даже легче, что больше не надо притворяться необычной, думать о принципах или искусстве. Что можно отказаться от экзистенциальных вопросов и просто существовать. Отказаться от Декс; снова стать угрюмой, жить тихо и скромно. Я уходила в школу, возвращалась домой. Ела спагетти вместе с семьей и пропускала мимо ушей слова матери. Научилась не смотреть на отца и не замечать, что он не смотрит на меня. Он продолжал зазывать меня в кино, но я только однажды приняла его предложение: мы сходили на полуночный показ «Медового месяца в Вегасе». Он несколько недель шел с аншлагами, и мать выдала мне особое разрешение на просмотр, поскольку мы шли вдвоем с отцом. Со времен Лэйси я не выходила из дому так поздно; я успела соскучиться по тишине спящего города и звездам. На середине фильма отец придвинулся ко мне, и мы сидели молча, пока на экране не замелькали Элвисы и не побежали титры.

Он наклонился ко мне, неловко, точно неопытный влюбленный, готовящийся к первому шагу:

– Ты не получала вестей от Лэйси? Никаких?

В отличие от матери, отец не выносил Никки. Он предпочитал Лэйси и вел себя так, будто я сама сделала выбор, сменяв одну на другую.

Я помотала головой.

– Я думал, может… – Он откашлялся. – Что ж, наверное, все кончилось.

Прошло двадцать два дня с тех пор, как я последний раз проезжала на велосипеде мимо ее дома, вглядываясь в окна в надежде различить признаки жизни.

– Ага, – сказала я. – Кончилось.

– Мне здесь нравится, а тебе?

Я не поняла, что он имеет в виду: кинотеатр или Батл-Крик. Ни тот ни другой не внушали нежных чувств.

– У меня ноги затекли.

– Я часто сюда хожу. Не важно даже, что за фильм. Просто два часа в потемках, когда не надо ничего делать: сидишь, смотришь и слушаешь. Настоящий подарок, понимаешь?

Ты всю жизнь сидишь в потемках и ничего не делаешь, могла бы ответить я.

Понимаю, могла бы ответить я, потому что, пока погашены огни и мелькает экран, я могу быть невидимкой.

Теперь мы с ним уже не вели таких разговоров.

– Я устала, – сказала я ему. – Подожду тебя в машине.

Я свернулась калачиком на широком заднем сиденье «бьюика», принадлежавшего матери, и попыталась не думать о том, как папа сидит в темноте, представляя, что он один, без меня, в лучшей жизни.

Неделю спустя, пережив еще один день в школе и засидевшись за домашними заданиями в библиотеке (потому что вне дома всегда было лучше, чем дома), я в сумерках под мелким дождиком катила на велосипеде домой, ощущая на волне адреналина и ветра, что перед долгой оставшейся жизнью смогу вытерпеть еще двести дней. Я бросила велосипед на дорожке у дома и уже собиралась войти внутрь, когда раздался сигнал клаксона, я обернулась и увидела «бьюик», припаркованный на обочине и подававший дальним светом сигнал «SOS». Клаксон опять нетерпеливо погудел, пассажирская дверца распахнулась. Вечернюю тишину разорвал голос Курта.

Лэйси вернулась домой.

Лэйси. Пахнет юностью

Я месяцами не могла забыть ее губы. Мне нравилось, как они улыбаются, влажно-розовые, изгибаясь на концах, но они нравились мне всегда. Надутые. Сосущие. Дрожащие. Я говорила ей, что при виде фляжки всегда думаю о ней, городила всякую ерунду про смелых и отвязных девиц, высасывающих мозг из косточки жизни, но знаешь что? Мне просто хотелось видеть, как эти губы обхватывают серебряное горлышко. Мне требовался повод посмотреть на них.

Вот что я вспоминала в те глухие ночные часы, когда, уставившись на Иисуса, притворялась, будто молюсь; то, что я теоретически должна была забыть: губы Никки, мертвые глаза Крэйга, постель из листьев цвета крови и огня. В «Горизонтах» не было горизонта. Некоторых девочек отсылали домой через пару недель, другие оставались здесь годами. Счастливый билет – письмо домой, в котором говорилось, что Иисус наконец превратил дурное семя в хорошее. Никто не знал, как его добиться. Существовали наряды, баллы и непроницаемый алгоритм, распределяющий нас в иерархии спасения, но никаких надежд, что выживание однажды сменится настоящей жизнью.

Я не думала о будущем. Отказалась от прошлого, от розовых губ и запаха пороха. Я думала о тебе. О том, что лгала тебе. О том, что говорила тебе правду.

Моя личная версия молитвы, моя религия. Церковь Декс и Лэйси. Где единственный настоящий грех – неверие. Я верила, что ты сможешь меня простить. И знала, что смогу простить тебе все, что угодно.

В «Горизонтах» были помешаны на прощении. Чем серьезнее грех, тем лучше, вот их и раздували. Крикунья, которая иногда баловалась марихуаной, превратилась в наркоманку; опрометчивую привычку Уродины мастурбировать под серии «Солдата удачи» из коллекции отца перекрестили в похотливое надругательство и комплекс Электры, и даже тот случай, когда Святая Анна поцеловала какого-то зануду из своей церковной группы, а он взамен помог ей сделать домашку по химии, расценили как путь к проституции. Прегрешения Содомитки были самоочевидны, и каждый раз, как она признавалась, что представляет себе одну из нас голой в уличном душе, ее отправляли работать на щеподробилку и назначали дополнительный час молитв об избавлении от гомосексуализма. Представь, если бы они узнали, чем я занималась в лесу! Вот разгулялись бы.

Забавно было наблюдать, как они выпрыгивают из штанов, пытаясь простить нам