так нравилось Никки. В реальном «реальном мире» большинству людей трудно заметить актерство такого рода. Или, скорее, большинство людей предпочитает его не замечать. На экране все высвечивается куда ярче, любая фальшивая нота звучит гораздо громче: Джули притворяется, что ее не тошнит от Кевина, Кевин притворяется, что его не тошнит от всех окружающих, Андре вообще постоянно притворяется – они не играли роль, но ни один вымышленный персонаж не выглядел настолько неестественным.

– Прикинь, если бы мы все перестали притворяться, будто искренность существует, – говорила Никки. – Охрененно легче стало бы.

Мы очень долго планировали ее прослушивание в шоу, обсуждая, какую роль она могла бы сыграть в «Реальном мире», как подавала бы себя продюсерам. Единственная роль, которая была по душе мне самой, – не участница, а одна из тех невидимок, которые обитают в стенах, снимают происходящее на камеры, наблюдают за экранами, монтируют отснятый материал для эфиров. Если там и происходит хоть что-нибудь реальное, то видят его именно они, потому что именно они видят всё – а потом подчищают любые непонятки и случайности, превращая жизнь в сюжет. Если бы я, думалось мне, могла увидеть себя со стороны, разобранную на кусочки в ограниченном пространстве, я вытянула бы нужные ниточки и соткала картину, почти соответствующую реальности.

Кроме того, Никки хотелось раздеть догола Эрика и запереть его у себя в спальне на месяцок. Так она говорила. И еще говорила много всякого про его грудные и брюшные мышцы и про акцент, который любого другого превратил бы в жлоба, а ему только добавлял сексапильности. Когда я указала ей, что он сделал бы котлету из ее любимого Киану, она объявила, что она спец по единству и борьбе противоположностей и что я даже не представляю, насколько обладание одной женщиной эти противоположности примиряет.

Мне он не нравился. Ни он, ни Кевин с его злобой, от которой меня воротило, и определенно ни Андре, который терзал мне сердце.

– Он же мужчина твоей мечты, – настаивала Никки, поскольку так и было. В нем присутствовало все, чего Лэйси научила меня желать. Длинные волосы сосульками, фланелевые рубашки, измученный взгляд, израненная душа, отлитая из музыки, не просто приверженность гранжевому искусству, но и устройство жизни по образцу своей музыки и своей боли, – он был воплощением Сиэтла. Он олицетворял тех музыкантов-оборванцев, которым поклонялись мы с Лэйси, он олицетворял будущее, которое мы планировали, – именно такой парень должен был сидеть на кресле-мешке в углу нашей квартиры, освещенной парафиновыми лампами, перебирать пальцами бисерную шторку, прихлебывать из бутылки дешевое вино и придавать смысл нашей жизни. Я считала его смехотворным.

Андре сидел на подоконнике, смотрел на улицу, размышлял о пытке теснотой и о холоде, разъедающем душу. Андре метал вспышки ярости на сцене и называл это музыкой; метал вспышки ярости на камеру и называл это искусством. Андре актерствовал, его одежда была сценическим костюмом, его слова – сценарной заготовкой, и если он считал себя настоящим, то, значит, настоящими считали себя и все остальные – Эдди Веддер, Энди Вуд и Марк Арм. Даже Курт. И даже Лэйси.

Больше всего Никки любила серию, где участники притворялись кем-то другим: тщательно продуманный и мерзкий розыгрыш. Ей нравилось наблюдать, как маски выявляют истинную сущность, как ложь позволяет открыть правду: супермужик Эрик играл гея, Джули – шлюху, Андре переоделся в ковбоя, с еще более мучительной очевидностью продемонстрировав, насколько весь он состоит из костюма и позы. Думаю, именно эта серия вдохновила Никки на эксперимент, хотя она ничего не говорила, пока я не принялась восхищаться исповедями.

Участникам «Реального мира» велели закрыться в шкафу и наговорить на камеру то, что у них на душе: суровую правду о себе самих и людях, запертых в доме вместе с ними. И, как ни странно, они послушались, будто решив, что камера выключена или что запись никто не увидит.

– Вот почему в детстве мне всегда хотелось быть католичкой, – сказала я Никки. – Залезаешь в темную кабинку и говоришь все, что душе угодно. Выбалтываешь самые сокровенные тайны.

– Для этого есть психоаналитик, – возразила она. Когда у родителей Никки были «трудности», ее отправили к мозгоправу, но через несколько месяцев приступы ее гнева, а также обтекаемые отчеты психоаналитика о сложностях адаптации и проблемах с доверием привели их к мысли, что дешевле откупиться от дочери уроками вождения, чем дело и кончилось.

– Это не то же самое: психоаналитику рассказываешь о своих проблемах прямо в глаза, а потом он еще тебя и обсуждает. И говорит, как надо себя вести.

Никки фыркнула:

– Фильмов насмотрелась?

– А на исповеди ты совсем одна. Туда идешь не обсуждать, а просто выговориться.

– Давай тоже попробуем! – сказала она, и я увидела, как ее буквально пронзило электрическим разрядом: Никки загорелась идеей – и не собиралась успокаиваться, пока не воплотит ее в жизнь. Это качество роднило ее с Лэйси и заставляло меня страшно завидовать им обеим.

– Я не собираюсь делиться с тобой сокровенными тайнами, – заявила я. – И уж конечно, не стану записывать их на пленку.

– Нет, мы будем не собой, а ими, – объяснила она.

Мы будем притворяться кем-то другим, как они. Попрактикуемся перед ее прослушиванием; будет весело.

У отца Никки была видеокамера с треногой, и мы реализовали задуманное, разыграли сценку: Никки изображала Бекки с ее заостренными стоячими грудками, а потом Эрика с его итальянской развязностью. Я перевоплотилась в Андре: валялась на кожаной кушетке и глазела в потолок – «увы мне» и «за что, Господи, за что».

– Мир – это страдание, – говорила я наркоманским голосом Анд ре, а Никки управляла камерой и подбадривала меня, – но, типа… когда музыка… э… типа… изливается из меня, ребята, ну просто, знаете… это… будто… душа взлетает.

Никки рассмеялась:

– Я думала, ты изображаешь Андре, а не Лэйси.

И даже тогда, даже когда мне стало больно, она не ошиблась: было весело.

* * *

Никки никогда не приглашала меня к себе, когда тусовалась с остальными своими друзьями. Да мне и не хотелось. Мы об этом не говорили. Не было нужды упоминать вслух, что с началом занятий в школе все изменится, я не буду сидеть за ее столиком в кафетерии и делиться с Никки и Мелани опытом по использованию косметики. Да и зачем. Мне хватало того, что Никки выполнила свое обещание, облегчила мне жизнь, убедила своих прихлебателей, что слухи обо мне оказались ложью и что меня не надо трогать. За день до начала уроков она поклялась мне, что все будет нормально. Если