«Детским миром». Торговый центр, говорила Лэйси, – это смерть мозгам. Лоботомия из поддельной латуни и линолеума. Тунеядцы и плебеи бальзамируют себя йогуртами Ти-си-би-уай[49], карьеристы средних лет покупают в «Шарпер имидж» массажер для шеи. Лэйси верила в небольшие магазинчики в забытых богом местах – на чердаках, в гаражах; однажды мы побывали в каком-то подвале, где нас, вероятно, убили бы, если бы дым из бонга того парня не включил пожарную сигнализацию. Однако лучший шопинг, полагала Лэйси, сулят мятые афиши блошиных рынков на складных столах и картонки с кривой надписью «Дворовая распродажа», хитрые улыбки пройдох и пыльные коробки с аудиокассетами и бабушкиными платьями или ярко-зеленый тостер с зигзагом молнии на боку. Сетевые магазины торговых центров – это колонизаторы, говорила Лэйси, заражающие население бациллой, наступление которой не остановить. Чем больше одинаковых людей, тем более одинаковыми они захотят быть. Конформизм – это наркотик, а торговые центры – уличный наркодилер, красноглазый, вкрадчивый, убеждающий, что от тебя не убудет, просто попробуй.

Вкус замороженного йогурта в торговом центре походил на шампунь с ванильным ароматом. Звучали инструментальные версии песен Мадонны, танцевали девушки, подсмотревшие движения на MTV. Тут были крендельки в шоколадной и сливочной глазури и печенье размером с мою голову. Была карусель в центре, и катающиеся на ней дети вопили, а скучающие отцы притворялись, будто смотрят на них. Вход охраняли рыцари в доспехах, отбиваясь от карапузов, норовивших уцепиться за сверкающие конечности. В фудкорте был прилавок с медовухой, а возле него за столиком сидела компания неряшливых игроков в лакросс, набивавших животы пиццей, которых Никки считала «наглыми, но клевыми». Был фонтан, в котором сверкали монетки, и я бросила в него цент, но не стала загадывать, чтобы Лэйси вернулась.

Я наблюдала, как Никки примеряет платьица в цветочек и джинсовые жилетки, и отказывалась от шмоток пастельных цветов, которые она мне пихала, потому что, объяснила я ей, «мне все равно, что думают другие. Я одеваюсь для себя».

– Наверное, это просто совпадение, что ты одеваешься в точности как Лэйси. Близнецы-готы из Ласковой долины.

– Носим, что хотим, – сказала я. Употребив настоящее время. Будто грамматика могла повлиять на реальность. – Ничего… – я покрутила на пальце маечку, кружево которой мерцало серебристыми искорками; изящная вещица предполагала хрупкость, которую Никки порой пыталась изобразить, но которой, я уверена, не обладала, – …модного.

Никки закатила глаза, надела маечку и каким-то чудом, идеально рассчитав наклон головы и поворот плеч, превратилась в совершенно другую девушку, сладкую, как флердоранжевые духи, которыми она успела опрыскать нас обеих.

– Как скажешь. Ничего модного. Воплощение твоего «я». Просто так получается, что одновременно это воплощение «я» Лэйси и до кучи всех остальных гранжевых девчонок, сохнущих по своему драгоценному Курту, а также точная копия всего, что носят на MTV эти идиоты из Сиэтла. Одно большое фланелевое совпадение. – До этого, за ланчем, она вытащила винтажную серебряную фляжку, наподобие тех чудесных видавших виды вещиц, которые так любила Лэйси, добавила в свою колу немного рома, и вот теперь ее понесло в разглагольствования о моде. – Через год половина Батл-Крика будет расхаживать в твоих дурацких фланелевых рубашках, гарантирую. Модным может стать все что угодно, Ханна. Некоторым из нас хватает ума это понимать.

Она швырнула мне одну из отбракованных ею вещей – небесно-голубой кашемировый свитер, который я никогда не смогла бы себе позволить, даже если бы мне вздумалось носить столь женственные вещи, и который, по ее словам, подходил к моим глазам:

– Нельзя же ходить вообще голой.

Я примерила свитер.

Он шел к глазам. Я не наклоняла голову и не меняла позу; сказочный голубой цвет и вишневый блеск, который Никки размазала мне по губам большим пальцем, тоже превратили меня в совершенно другого человека.

Я не напоминала ей, чтобы она называла меня Декс, а она больше не заводила разговоров о Лэйси. Мы держались безопасных тем: разнообразие методов, с помощью которых наши матери достают нас; какие мальчики из «Общества мертвых поэтов» нам нравятся и в каком порядке (Никки только улыбнулась и покачала головой, когда я призналась, что питаю слабость к бедному Миксу); можно ли благодаря нескольким летним урокам и стимулу в виде реального Патрика Суэйзи научиться танцевать, как Дженнифер Грей в «Грязных танцах»; чем прикрывал свою лысину наш учитель в биологии в девятом классе: накладкой из фальшивых волос или дохлой белкой, которая и могла послужить причиной вони («подгнило что-то в штате Пенсильвания»), постоянно витавшей в коридоре между художественными классами и мастерскими; и как расценивать возвращение в Батл-Крик после колледжа на всю оставшуюся тоскливую жизнь – как трагедию или фарс?

Было весело. К моему удивлению – и стыду. Мы не копались в истинах Вселенной, не делали политических заявлений, не совершали ничего дерзкого, дикого, пагубного. Просто веселились. Она меня веселила.

Весь день я ожидала развязки, но случились только создание нового образа у стойки «Л'Ореаль», распродажа джинсов в «Экспресс» и целый час истерических попыток втиснуться в вечерние платья (чем больше стразов, тем лучше). Отдых в массажных креслах в «Шарпер имидж», и одна на двоих плитка шоколада «Снэквеллз» в машине по пути домой. Сначала все казалось необъяснимым и немыслимым, но благодаря странному течению летнего времени, когда один день пробегает, как целый десяток, и всего за неделю любое нововведение становится правилом, я быстро привыкла.

Я познакомилась с ее домом и его обычаями: ее отец не вылезал из своих уютных тайных убежищ, а мать совершенствовала подсознательное чутье, появляясь из ниоткуда за мгновение до опрокидывания миски с чипсами и вообще любой моей оплошности, грозящей запачкать дом. Стаканы с колой таинственно исчезали у меня из рук, когда я ступала на белый ковер, невидимые крошки смахивались, как только я вставала с кушетки. Она явно недоумевала, для чего я понадобилась ее дочери, но, видимо, ей хватало такта не вмешиваться, потому что меня неизменно удостаивали приветливых, почти материнских улыбок и иногда – двойного поцелуя в обе щеки. (Миссис Драммонд считала себя одухотворенной европейкой.)

Постепенно я перестала ожидать появления повестки дня. Перестала доискиваться настоящей Никки, потому что стало ясно, что никакой «настоящей» Никки нет: она сделала краеугольным камнем своей жизни постулат, что человек – это лишь образ, который он себе создает. У меня не хватало духу сказать ей, что не все внутри пусты, как не хватало и убежденности в том, что она неправа.

Предположение, что жизнь – исключительно искусственная конструкция, отдавало некоторым правдоподобием. Оно объясняло, почему так тяжело чувствовать то, что я должна чувствовать, и почему