Сама мысль, что Джек Кантори слушает Дино и Фрэнка,заставила меня задаться вопросом (и не первый раз за этот день), а происходитли всё это наяву? Задался я и другим вопросом: как мне удалось вспомнить, чтоДеннис Деянг и Томми Шоу играли в «Стикс» (и что именно Шоу написал песню,которая сейчас гремела в динамиках мини-вэна), если иногда я не мог вспомнитьимя моей бывшей жены?

На автоответчике, который стоял в гостиной рядом стелефонным аппаратом, мигали обе лампочки: одна сигнализировала, что полученосообщение, вторая предупреждала, что записывающая лента полностью заполнена. Нов окошечке «ПОЛУЧЕННЫЕ СООБЩЕНИЯ» светилась цифра «1». На эту цифру я смотрел спредчувствием беды, тогда как боль с затылка начала перемещаться ко лбу. Я зналтолько двух человек, которые могли оставить такое длинное, на всю кассету,сообщение — Пэм и Илзе, — и в обоих случаях не рассчитывал услышать хорошиеновости, нажав на клавишу «ПРОСЛУШАТЬ СООБЩЕНИЕ». Для того чтобы сказать: «Всёв порядке. Позвони, когда будет возможность», не требовалось пятиминутноговремени записи.

«Оставлю до завтра», — подумал я, а потом трусливый голос,которого ранее вроде бы и не существовало в моей голове (может, он только чтопоявился), внёс более радикальное предложение: стереть сообщение, непрослушивая его.

— И это правильно, — согласился я. — А если отправлявшаясообщение позвонит, я всегда смогу сказать ей, что бродячий пёс сожрал мойавтоответчик.

Я нажал на клавишу «ПРОСЛУШАТЬ». И как часто случается,когда мы точно знаем, чего ожидать, я ошибся в своих предположениях. Изавтоответчика донёсся хрипловатый, чуть задыхающийся голос Элизабет Истлейк:

— Привет, Эдгар. Есть надежда, что вы плодотворно провелидень и наслаждаетесь вечером с Уайрманом точно так же, как я наслаждаюсьвечером с мисс… ладно, забыла её имя, но женщина она очень приятная. И естьнадежда, вы заметили, что я помню ваше имя. Наслаждаюсь одним из своих светлыхпериодов. Я люблю и ценю их, но они также и нагоняют на меня грусть. Всё равночто летишь на планере, и порыв ветра поднял тебя над укутывающим землю туманом.Какое-то время можно всё видеть ясно и отчётливо… но при этом знаешь, что ветерстихнет, и планер вновь уйдёт в туман. Вы понимаете?

Я понимал, это точно. Сейчас всё у меня шло неплохо, но этобыл мир, в котором я очнулся, мир, где слова не имели смысла, а мыслиперемешались, как садовая мебель после урагана. Мир, в котором я пыталсяобщаться, набрасываясь на людей, где из эмоций у меня оставались только страх иярость. Можно выйти из этого состояния (как сказала бы Элизабет), но потомнельзя отделаться от ощущения, что эта реальность тонка и призрачна. А что заней? Хаос. Безумие. Истинная правда, а истинная правда — красная.

— Но довольно обо мне, Эдгар. Я позвонила, чтобы задатьвопрос. Вы из тех, кто творит ради денег, или верите в искусство радиискусства? Я уверена, что спрашивала вас при встрече, практически уверена, но немогу вспомнить ваш ответ. Я верю, что это искусство ради искусства, или Дьюмавас бы не позвала. Но если вы пробудете здесь достаточно долго…

В голос вкралась озабоченность.

— Эдгар, нет сомнений в том, что вы станете очень хорошимсоседом, я это точно знаю, но вы должны принять меры предосторожности. Я думаю,у вас есть дочь, и мне представляется, что она вас навешала. Не так ли? Вродебы я помню, как она махала мне рукой. Симпатичная блондинка? Я могу путать её смоей сестрой Ханной (есть у меня такое, я знаю, что есть), но в данном случаея, вероятно, права. Если вы собираетесь здесь задержаться, Эдгар, вы не должныбольше приглашать сюда дочь. Ни при каких обстоятельствах. Дьюма-Ки —небезопасное место для дочерей.

Я стоял, глядя на автоответчик. Небезопасное. Раньше онаговорила — несчастливое, или по крайней мере я помнил, что говорила. Означалили эти два слова одно и то же?

— И ваша живопись. Есть ещё проблема с вашей живописью. — Вголосе слышались извиняющиеся нотки, она уже чуть сильнее задыхалась. — Негожеговорить художнику, что делать, и однако… ох, чёрт… — И она зашлась в хрипломкашле многолетнего курильщика. — Прямо об этом говорить не любят… может, никтоне знает, как говорить об этом прямо… но вы позволите дать вам совет, Эдгар? Оттого, кто только оценивает, тому, кто творит? Вы мне позволите?

Я ждал. Автоответчик молчал. Я подумал, что, возможно,закончилась плёнка. У меня под ногами ракушки тихонько шептались. Словноделились секретами. «Пистолет, фрукт. Фрукт, пистолет». Потом Элизабетзаговорила вновь.

— Если люди, которые управляют «Скотто» или «Авенидой», онипредложат вам выставить ваши работы, и я настоятельно советую вам сказать «да».И для того, чтобы другие могли ими насладиться, но главное, чтобы как можнобыстрее вывезти их с Дьюмы. — Она глубоко вдохнула, словно готовилась завершитькакую-то тяжёлую работу.

— Не накапливайте их. Вот мой совет, самый благожелательныйи без всякой… всякой личной заинтересованности. Накапливать здесь произведенияискусства всё равно что слишком долго заряжать аккумулятор. Он можетвзорваться.

Я не знал, правда это или нет, но смысл уловил.

— Я не могу объяснить вам, почему так следует поступить, нотак надо. — Она продолжала говорить, а меня вдруг осенило: насчёт «не могуобъяснить» она лжёт. — И, конечно же, если вы верите в искусство радиискусства, само написание картины — это важно, нетакли? — Голос её стал такимвкрадчивым. — Даже если вам не нужно продавать картины, чтобы заработать нахлеб насущный, разделить плоды своих трудов… показать картины миру… конечно же,художники не относятся к этому с безразличием, не правда ли? Они готовыподелиться?

Откуда я мог знать, что важно для художников? Только в этотдень я узнал, что готовую картину нужно покрывать консервантом. Я был… как тамменя назвали Наннуцци и Мэри Айр? Американским примитивистом.

Ещё одна пауза. А потом:

— Думаю, на этом я закончу. Я сказала всё, что хотела.Пожалуйста, подумайте над моими словами, если вы собираетесь остаться здесь,Эдуард. И я с нетерпением жду того дня, когда вы придёте и почитаете мне. Янадеюсь, много стихотворений. Для меня это будет праздник. До свидания.Спасибо, что выслушали старуху. — Она помолчала. — Стол течёт. Так и должнобыть. Я очень сожалею.

Я прождал двадцать секунд, тридцать. И уже решил, что оназабыла положить трубку на рычаг, и протянул руку к клавише «СТОП» наавтоответчике, когда снова раздался голос Элизабет. Она произнесла толькочетыре слова, в которых смысла для меня было не больше, чем во фразе о текущемстоле, но от этих слов по коже побежали мурашки, а волосы на затылке всталидыбом:

— Мой отец был ныряльщиком.

Каждое слово прозвучало очень отчётливо, а потом раздалсящелчок: трубка легла на рычаг.