В кабинете Наннуцци предложил нам кофе, от которого мыотказались, и воду, на которую мы согласились. С первым глотком я отправил вжелудок и пару таблеток тайленола.

— Кто эта женщина? — спросил Уайрман.

— Мэри Айр. Заметная фигура на художественной сценеСолнечного берега. Издаёт независимую и агрессивную арт-газету, котораяназывается «Бульвар». Обычно она выходит раз в месяц, а во время туристическогосезона — раз в две недели. Живёт в Тампе… в гробу, как утверждают злые языки.Её страсть — новые местные художники.

— Она показалась мне очень наблюдательной, — вставилУайрман.

— Мэри — молодец. Она помогла очень многим художникам, и,похоже, была здесь всегда. Отсюда и её значимость для города, в котором мыживём за счёт по большей части приезжих.

— Понятно, — кивнул Уайрман. Я порадовался, что хоть один изнас что-то понимает. — Она — пропагандист.

— И даже больше, — указал Наннуцци. — Она — эксперт. И мыстараемся во всём её ублажать. Если, конечно, можем.

Уайрман кивнул.

— На западном берегу Флориды художественные галереипользуются популярностью. Мэри Айр это понимает и содействует их процветанию. Иесли какая-нибудь удачливая галерея откроет для себя, что они могут продаватьпортреты Элвиса, выполненные макаронами на бархате, за десять тысяч долларовкаждый, Мэри…

— Она вышвырнет их в воду, — прервал его Наннуцци. — Вотличие от того, что говорят снобы от искусства (их обычно можно узнать почёрной одежде и крошечным мобильникам), мы не продажны.

— Облегчили душу? — спросил Уайрман без тени улыбки.

— Почти. Я лишь хочу сказать, что Мэри понимает нашуситуацию. Мы продаём хороший товар, а большинство из нас — иногда простоотличный. Мы делаем всё, что в наших силах, чтобы находить и продвигать новыххудожников, но некоторые наши покупатели слишком богаты, себе во вред. Я говорюо таких, как мистер Костенца, который вечно размахивает чековой книжкой, идамах, которые приходят сюда с собачками, выкрашенными под цвет их последнегопальто, — и зубы Наннуцци обнажились в улыбке, которую (на это я мог поспорить)видели его считанные богатые клиенты.

Я слушал как зачарованный. Это был другой мир.

— Мэри рецензирует каждую выставку, на которую ей удаётсяпопасть. А попадает она на большинство, и, поверьте мне, хвалебные у неё не всёрецензии.

— Но большая часть? — спросил Уайрман.

— Конечно, потому что большинство выставок высокого уровня.Она скажет вам, что лишь малая доля того, что она видит — великое, потому чтодля регионов, где бывает много туристов, такое не характерно, но хорошего здесьхватает. Картины, которые человек может повесить дома, указать на них сословами: «Я это купил», — и потом не испытывать ни тени смущения.

Я подумал, что Наннуцци только что дал идеальное определениепосредственности (видел, как этот принцип ложится в основу сотен архитектурныхпроектов), но вновь промолчал.

— Мэри разделяет наш интерес к новым художникам. Возможно, ивам пойдёт на пользу, мистер Фримантл, если вы посидите, поговорите с ней, дотого, как выставите свои работы на продажу.

— Ты бы хотел, чтобы тебе организовали такуювыставку-продажу в «Скотто»? — спросил меня Уайрман.

Губы у меня пересохли. Я попытался смочить их языком, нопересох и язык. Поэтому я глотнул воды, а уж потом ответил:

— Не ставишь ли ты бумагу впереди плошади? — Я замолчал. Далсебе время. Ещё глотнул воды. — Извините. Телегу впереди лошади. Я же приехал,чтобы узнать ваше мнение, синьор Наннуцци. Вы эксперт.

Он вытащил пальцы из-под жилетки, наклонился вперёд. Скрипнулокресло — по мне, очень уж громко для маленькой комнаты. Но он улыбнулся, итепло. При этом глаза его вспыхнули, и устоять перед ними не было никакойвозможности. Я понял, почему он добивается успеха, продавая картины, но недумаю, что в тот момент он что-то хотел продать. Наннуцци перегнулся через столи взял мою руку — ту, которой я рисовал, единственную, оставшуюся у меня.

— Мистер Фримантл, вы оказываете мне честь, но мой отец,Августино, — он синьор нашей семьи. С меня довольно и мистера. Что же касаетсяваших картин, то они хороши. Учитывая период времени, в течение которого вызанимаетесь живописью, они действительно очень хороши. Может, лучше, чемхороши.

— А почему они хороши? — спросил я. — Если они хороши, чтоделает их таковыми?

— Правдивость, — ответил он. — Она сверкает в каждом мазке.

— Но большинство картин — закаты! А то, что я добавлял… — Яподнял руку. Опустил. — Это всего лишь подручные средства.

Наннуцци рассмеялся.

— С чего вы это взяли? Почерпнули из раздела культуры «Нью-Йорктайме»? Или наслушались Билли О'Райли?[82] Или сработали оба источникаинформации? — Он указал на потолок. — Лампа? Подручное средство. — Указал насвою грудь. — Кардиостимулятор? Подручное средство. — Он вскинул руки.Счастливчик, мог вскинуть обе руки. — Выбросьте из головы эти слова, мистерФримантл. Искусство должно стать обиталищем надежды, а не сомнений. И вашисомнения рождены неопытностью, а этого не нужно стыдиться. Послушайте меня. Выпослушаете?

— Конечно, — кивнул я. — Для этого и приехал.

— Когда я говорю — правдивость, я подразумеваю — красота.

— Джон Ките, — вставил Уайрман. — «Ода греческой вазе». «Впрекрасном — правда, в правде — красота, Земным одно лишь это надо знать».Давненько сказано, но ничуть не устарело.

Наннуцци не обратил внимания на его слова. Наклонившись надстолом, он смотрел на меня.

— Для меня, мистер Фримантл…

— Эдгар.

— Для меня, Эдгар, в этом и смысл искусства, и единственныйспособ его оценки.

Он улыбнулся — чуть виновато, как мне показалось.

— Видите ли, я не хочу много думать об искусстве. Не хочуего критиковать. Не хочу посещать симпозиумы, слушать выступления, обсуждать ихна коктейль-пати… хотя иногда мне приходится всё это делать. Такая работа. А чегоя хочу, так это схватиться за сердце и пасть ниц, увидев настоящую красоту.

Уайрман расхохотался и тоже вскинул обе руки.

— Именно так! Я не знаю, успел ли тот парень упасть,схватившись за сердце, но вот за чековую книжку он точно схватился.