— Я думаю, душой он упал, — ответил Наннуцци. — Думаю, онивсе упали.

— Если на то пошло, я тоже так думаю, — кивнул Уайрман. Онбольше не улыбался.

Наннуцци по-прежнему смотрел на меня.

— Не говорите о подручных средствах. То, к чему выстремитесь в этих картинах, совершенно очевидно: вы ищете способ по-новомувзглянуть на самое популярное и банальное зрелище Флориды — тропический закат.Вы пытались по-своему обойти клише.

— Да, где-то вы правы. Вот я и копировал Дали… Наннуццизамахал рукой.

— Ваши картины не имеют ничего общего с Дали. И я несобираюсь обсуждать с вами направления живописи, Эдгар, или использовать слова,оканчивающиеся на «изм». Вы не принадлежите ни к одной школе живописи, потомучто просто не знаете об их существовании.

— Я разбираюсь в строительстве домов.

— Тогда почему вы не рисуете дома!

Я покачал головой. Мог бы сказать ему, что такая мысльникогда не приходила в голову, но в моих словах было бы больше правды, если б ясказал, что моя отсутствующая рука как-то до этого не додумалась.

— Мэри права. Вы американский примитивист. В этом нет ничегозазорного. Бабушка Мозес была американским примитивистом. И Джексон Поллок.[83]Речь о том, Эдгар, что вы талантливы.

Я открыл рот. Закрыл. Просто не знал, что сказать. На помощьпришёл Уайрман.

— Поблагодари человека, Эдгар.

— Спасибо вам.

— Не за что. И если вы захотите выставляться, Эдгар,пожалуйста, в первую очередь загляните в «Скотто». Я предложу вам лучшиеусловия на всей Пальм-авеню. Обещаю.

— Вы шутите? Конечно, я первым делом приду к вам.

— И, разумеется, я изучу контракт. — Уайрман ослепительноулыбнулся.

Наннуцци ответил тем же.

— Я буду этому только рад. Но вы обнаружите, что изучатьбудет особо нечего. Наш стандартный контракт с новичком занимает полторыстраницы.

— Мистер Наннуцци, — сказал я. — Просто не знаю, как мне васблагодарить.

— Вы уже отблагодарили. Я сжал сердце, то, что от него ещёосталось, и пал ниц. И ещё один момент, пока вы не ушли. — Он нашёл на столеблокнот, что-то написал, вырвал листок, протянул мне, как врач протягиваетпациенту рецепт. Написал одно слово большими, наклонными буквами, и дажевыглядело оно, как слово на рецепте: ЛИКВИН.

— Что такое ликвин? — спросил я.

— Консервант. Предлагаю вам наносить его бумажным полотенцемна все законченные работы. Оставьте сохнуть на двадцать четыре часа. Потомнанесите второй слой. И ваши закаты останутся яркими и чистыми на века. — Онсмотрел на меня так серьёзно, что я почувствовал, как желудок ползёт вверх. — Яне знаю, заслуживают ли они такой долгой жизни, но, может, и заслуживают. Ктознает? Может, и заслуживают.

Мы пообедали в «Зорин», ресторане, о котором упомянула МэриАйр, и я позволил Уайрману до обеда угостить меня бурбоном. Впервые посленесчастного случая я выпил крепкий напиток, и он так странно на меняподействовал. Всё вокруг стало ярче — и свет, и цвета. Заострились всё углы —дверей, окон, даже согнутые локти проходящих официантов, и эти острия,казалось, могли рвать воздух и впускать более тёмную, густую атмосферу, плотностьюне отличимую от сиропа. Рыба-меч, которую я заказал, таяла на языке, зелёныефасолины хрустели на зубах, крем-брюле так насыщало, что доесть его непредставлялось возможным (но не представлялось возможным и оставлятьнедоеденной такую вкуснятину). Разговор шёл весёлый. Мы то и дело смеялись. Новсё-таки мне хотелось, чтобы трапеза закончилась. Голова по-прежнему болела,правда, пульсирующая боль сместилась к затылку. Отвлекали автомобили, которыекатили по Главной улице бампер к бамперу. Каждый гудок звучал злобно иугрожающе. Я хотел вернуться на Дьюму. Мне недоставало темноты Залива испокойного разговора ракушек подо мной. Хотелось лечь в кровать. Я — на однойподушке, Реба — на другой.

И к тому времени, когда официант подошёл, чтобы спросить, нехотим ли мы ещё кофе, Джек практически в одиночку поддерживал разговор.Состояние гипервосприятия, в котором я пребывал, позволяло увидеть, что нетолько мне требуется смена обстановки. С учётом царящего в ресторане полумракаи исходного тёмно-бронзового цвета лица Уайрмана я не мог сказать, какую частьзагара он потерял, но вроде бы немалую. И его левый глаз вновь начал слезиться.

— Только чек, — ответил официанту Уайрман, потом сподобилсяна улыбку. — Извините, что прерываю праздник, но я хочу вернуться к моей даме.Если вы не возражаете.

— Я только за, — ответил Джек. — Поесть забесплатно, да ещёприехать домой к выпуску спортивных новостей? От такого не отказываются.

Мы с Уайрманом ждали у ворот гаража, куда Джек пошёл заарендованным мини-вэном. Света на улице было побольше, но цвет лица моегонового друга мне по-прежнему совершенно не нравился. В отсвете ярких лампгаража кожа выглядела чуть ли не жёлтой. Я даже спросил, как он себя чувствует.

— Уайрман прекрасно себя чувствует. У мисс Истлейк выдаласьчереда тяжёлых, беспокойных ночей. Она звала сестёр, звала отца, просилапринести ей всё, что только можно, за исключением разве что манны небесной.Как-то это связано с полнолунием. Логики в этом нет, но тем не менее. Зов луныслышен на определённой длине волны, и на неё может настроиться толькоповреждённый мозг. Но теперь луна входит в другую фазу, и мисс Элизабет сновабудет спать. То есть буду спать и я. Надеюсь.

— Хорошо.

— На твоём месте, Эдгар, я не отвечал бы сразу напредложение галереи. Подумал бы, и не один день. И продолжай рисовать. Ты,конечно, трудишься как пчёлка, но я сомневаюсь, что тебе хватит картин для…

Позади Уайрмана возвышалась облицованная плиткой колонна. Онпривалился к ней спиной. Я не сомневаюсь, что он упал бы, не окажись тамколонны. Эффект бурбона уже выветривался, но гипервосприятия ещё хватало, чтобыувидеть, что произошло с его глазами, когда он потерял равновесие. Правыйпосмотрел вниз, словно хотел проверить, на месте ли туфли, а левый, налитыйкровью и слезящийся, закатился вверх, и от радужки осталась только маленькаядуга. Я успел подумать, что вижу невозможное, глаза не могли двигаться вдиаметрально противоположных направлениях. Но, наверное, такое утверждениесправедливо лишь для здоровых людей. Потом Уайрман начал заваливаться всторону. Я его схватил.