В парке я снимаю поводок с Дарлинга и наблюдаю, как он перебегает от дерева к дереву, приподнимая ноги, и толкается в мужчину, который продает пластиковые детские игрушки, разложенные на одеяле.

– Мне нужно на горшок. – Лена внезапно хватает себя за промежность, обвивая одну ногу вокруг другой.

– В туалет, – поправляю я ее, не задумываясь. – Мы говорим: туалет.

– Мне надо, надо, – кричит Лена.

Я поднимаю ее и несу за одно из деревьев, поднимаю под мышки, когда она приседает, брызги желтой пены пропитывают ее белье и мои ноги.

– Я пописала на тебя. – Лена хихикает.

– Я вижу это, спасибо. – Я снимаю с нее трусики и кладу их в один из синих пластиковых пакетов для какашек.

– Качай, – внезапно кричит Лена и босиком мчится по детской площадке, пока я мою наши сандалии в фонтане с водой и зову собаку.

– Дарлинг, – реву я. – Дарлинг, Дарлинг, Дарлинг, – кричу все громче и громче.

Другие родители в парке выглядят встревоженно из-за меня. Я пожимаю плечами и сажусь на одну из бетонных скамеек, ожидая прибытия Одри. Она единственный друг, которого я завела в еженедельной игровой группе Лены, от которой, к счастью, мы уже давно отказались. Высокая рыжеволосая жительница Нью-Йорка, Одри прибывает, склонившись над своей двойной коляской. Ее старший сын уже слишком взрослый, чтобы ездить в ней, но она запихивает двух мальчиков вместе, чтобы лишний раз не ждать его во время прогулок. В каждом из карманов есть кофейная кружка. Добравшись до детской площадки, ее младший, Тео, убегает из коляски так быстро, как только может, и карабкается по горке к подъемной раме, где наверху сидит Лена, скрестив ноги, претендуя на владение башней. Я внезапно вспоминаю, что на ней нет трусиков, ее обнаженная задница продавливается через веревочный пол.

– Лена, – окликаю я ее. – Прикрой свой…

Здесь я замолкаю. Мы с Юргеном изо всех сил пытались найти слово для обозначения гениталий нашей дочери, которое не звучало бы до крайности нелепым.

– Пирожочек, – говорю я.

Одри медленно поворачивается на скамейке, поднимая обе руки вверх.

– Ты издеваешься надо мной, правда? – спрашивает она. – Вы, британцы. Что, черт возьми, с тобой не так? Это вагина. Зови это вагиной.

– Вагина, – повторяю я, стараясь не морщить лицо, вспоминая о Дафне Лейк.

– Иисус Христос, да, повторяй за мной – пенис, вагина. Перестань выглядеть так, будто съела лимон.

– Вагина, – пытаюсь я снова, заставляя себя сказать это вслух.

– Уже лучше. Держи, пей свой кофе.

Она сидит, вытянув перед собой длинные ноги, скрещенные в щиколотках, ее глаза закрыты большими круглыми солнцезащитными очками. У нее широкие плечи и крепкая челюсть, волосы собраны в тугой пучок с четким боковым пробором. Во всех наших школьных спектаклях она играла бы мужскую роль.

– Ну, что нового? – спрашивает Одри.

– Немного, – говорю я.

Одри – одна из немногих, перед кем я не удосужилась раздувать свою удручающе несуществующую карьеру.

– Я начала вставать рано утром на работу.

– Куда?

– Никуда, на самом деле. Есть несколько идей. Они все дерьмо.

– Брось. А как насчет той истории, которую ты написала о гимнастках? Я читала ее, это было здорово.

Это правда, что моя статья привлекла к себе много внимания, когда была впервые опубликована, – тысячи репостов и комментариев, но со временем ее затмили более крупные скандалы. Десятилетия жестокого обращения. Сотни девушек. Спортивные залы, бассейны, скаутские отряды, катки, воскресные школы. Как, хотят они все знать, мы могли позволить этому случиться прямо у нас под носом? Я думаю о Джерри Лейк, фотографиях, бежевом «Форде Эскорт».

Одри выуживает телефон из кармана коляски, находит мою статью и подносит мне экран как доказательство.

– Это было много лет назад, – бормочу я. – До Лены. Я разучилась писать.

Одри поворачивается всем телом и смотрит на меня строго, недоверчиво приподняв бровь. Она вернулась на работу через три недели после того, как родила Тео. Она считает идею о том, что ребенок может помешать, оскорбительной.

– Серьезно, мне потребовался час, чтобы ответить на письмо о встрече в школе на днях, – признаюсь я. – Час!

– Боже, эти встречи просто ужасны, – говорит она. – Ты ведь не собираешься идти?

Я чешу внутреннюю сторону руки. Несмотря на постоянное ворчание Род, я откладывала это дело на потом несколько месяцев, а ответ все еще лежал у меня на столе, ожидая отправки по почте. Кто пролетит пять тысяч миль, чтобы оказаться с группой людей, которых вы двадцать лет избегали?

– Моя мать пытается вызвать у меня чувство вины за то, что я не еду. Это самое захватывающее, что случилось с ней за весь год.

Я описываю Божественных, освещая все детали: нашу нелепую униформу, ритуалы, зрелища, превращая все в шутку.

– Школа-интернат? – медленно говорит Одри, спуская солнцезащитные очки на нос. – Ух ты.

– Все девочки. – Я съеживаюсь.

– Иу, – говорит Одри, мерзко вздрагивая. – Я так рада, что у меня мальчики. Девочки жестокие. Без обид.

Я смотрю на Лену, балансирующую на гребне горки, поджавшую колени под подбородком, раскачивающуюся на каблуках, как Джерри Лейк на подоконнике.

– Да, – говорю я.

Я чешу руку.

– Жестокие.

41

Мы молча оделись в черные школьные плащи, школьные чулки были натянуты на головы и свисали, как уши мультяшных кроликов.

Первой нашей остановкой была часовня, где мы на цыпочках ходили между скамейками, расставляя ловушки. Затем мы ворвались в ризницу и украли один из нарядов Падре – черную сутану, капюшон и палантин, – которые мы накинули на голову тела, которое мы спрятали под алтарем, – большое и грудастое чучело, сшитое из наволочек и кусков старой одежды, состоящее из конечностей, как чудовище Франкенштейна.

Вместе мы несли чучело, которое сделали, на вершину моста и перекинули его через перила. Это было непросто: одетая, как Толстая Фрэн, в собачьем ошейнике и плаще, с веревкой, обмотанной вокруг шеи. Какое-то мгновение ее огромные мягкие ноги по-девичьи пинали вечерний ветерок. Затем шов на ее груди раскрылся, и горсти измельченной бумаги и ваты вылетели, как внутренности, на дорогу внизу. Машины гудели. Мужчина пришел с одноразовой камерой и сделал несколько зернистых фотографий, на которых мы держимся за перила и кричим. Позже он продал их таблоидам.

Ночь ужаса

Красавицы школы Святого Джона

Хладнокровные убийцы

Искра, зажженная внутри каждого из нас, начала тлеть. Мы ходили по школе, хлопая плащами, в поисках неприятностей. Лишившись нашего арсенала припасов, мы создали самодельные из того, что смогли найти в школе: краска из художественной комнаты, стиральный порошок, прокладки. Сначала мы залили яйцо медом, затем посыпали кукурузными хлопьями. Кабинет