Марина замерла.

— А… он все еще там?

— Все еще тут. Боюсь, что он тут уже давно.

В глазах у Марины потемнело.

— Федор… там еще один… труп?! Да?!

— Посмотри, — велел он и за руку втащил ее внутрь.

Несмотря на то что беседка была «открытая» и решетки со всехсторон пропускали воздух, Марине показалось, что здесь сильно воняет плесенью ипылью, как в чулане, и еще чем-то страшным и трудноопределимым.

В темноте дальнего угла кто-то стоял. Марина отшатнулась,чуть не упала, Федор ее поддержал. В неподвижности странной фигуры Маринепочудилось что-то угрожающее, неестественное, застывшее, и в следующую секундуона поняла, в чем дело.

— Господи, — пробормотала она и оглянулась на ТучковаЧетвертого. — Федор, что это такое?!

— Пионэр с горном, ты разве не видишь? — Почему-то Четвертыйтак и сказал «пионэр», с одесским прононсом. — Очевидно, именно ему Павликговорил, что больше не может ждать ни дня и завтра последний срок. Хотелось бымне знать, что имелось в виду.

В углу стояла гипсовая скульптура с горном во вскинутойруке. «Пионэр», когда-то, видимо, белый, впоследствии был выкрашен бронзовойкраской, очевидно, для придания ему художественности. Краска теперь почтисошла. Гипс стал похож на разложившийся труп — по крайней мере Марина так себепредставляла разложившиеся трупы. Он был неровного, неестественного,болезненного цвета, то ли серого, то ли желтого, то ли с зеленью. Кусок горнаотвалился, и казалось, что бедолага «пионэр» держит в зубах нечто среднее междукальяном и секцией водопроводной трубы. Какие-то шутники лаком для ногтейподрисовали ему красные глаза. Еще не смытые дождями, лаковые глаза хищногорели. На груди было нацарапано неприличное слово.

Марина закрыла глаза и снова открыла.

— Федор?

— В беседке Павлик был один. Ни с кем не разговаривал и ни вкого не целился.

— Я же слышала, что он разговаривал!

— Ты слышала, что он говорил, а не разговаривал. Это совсемдругое дело.

— Но зачем?! Зачем?!

— Чтобы ввести тебя в заблуждение. Напугать.

— Меня?!

Федор Тучков вздохнул выразительно.

— Меня там не было.

— Ерунда какая-то.

Он пожал плечами. Под майкой звякнули железки на толстойцепи.

— Пошли. Надо успеть до дождя.

— Федор, что это значит? Чем все это можно… объяснить?

— Я не знаю.

По очереди — Федор обернулся, чтобы подать ей руку, — онивыбрались из беседки и скорым шагом пошли по сумрачной аллее. Иголки чутьпоскрипывали под ногами, а вверху, над старыми елками, шелестело все тревожнейи тревожней.

Будет дождь.

Едва поспевая за Тучковым Четвертым, Марина пыталасьпридумать объяснение происшедшему, но не могла. Ну зачем Павлику понадобилосьее пугать?! Зачем весь спектакль, да еще с пистолетом? Что за надобность пугатьименно ее, она что, следователь прокуратуры, что ли?!

— Что ты вздыхаешь?

— Я так испугалась, когда он навел на меня пистолет, итеперь оказывается, что это просто… инсценировка.

— Тебе жаль, что ты… испугалась?

Она жалела, что ее «сильные эмоции» оказались напрасными. Ейничто не угрожало. Павлик просто зачем-то сильно ее напугал. Может, хотелотомстить за то, что на стоянке они заглядывали в его драгоценную машину, аможет, думал, что Марина что-то подозревает, и решил заставить себя бояться. Новсе это была просто инсценировка. Зря она так испугалась, и неслась через лес,и карабкалась на сетчатый забор, и потом висела животом на воротах, вцепившисьскрюченными пальцами в рифленый чугунный прут, и зря Федор лез за ней, и бокона зря поранила!

Не правильное выходило «приключение». Какое-тонеполноценное, что ли!

— Почему ты вздыхаешь?

— Просто так.

— Больно ногу? Или бок?

Марина вскипела. Как он смеет так обыденно осведомляться оее ноге или ране в боку, как будто он ее заботливый старший брат! В концеконцов, она давно и твердо решила выкинуть его из своей жизни, и это простослучайность, что до сих пор не выкинула. Из-за Павлика и его штучек невыкинула!

Громыхнул вдалеке гром, осторожно, словно пробуя силы. Ветерналег на кусты и березы, так что затрещали странно оголившиеся ветки. Запахлоозоновой свежестью и близкой грозой.

Кто-то резво пробежал к корпусу, смешно вскидывая ноги ируками прикрывая голову — от дождя. У леса уже лило — отвесная стена белогодождя двигалась по самому краю. Марине на лицо упала теплая капля, оназажмурилась, запрокинула голову и почти остановилась.

— Мариночка! — закричали от высоких ореховых дверей. —Скорее, сейчас хлынет!

— Черт бы побрал вашу романтическую натуру, — отчетливосказал рядом Федор Тучков и с силой втянул ее под греческий портик.

Сразу за Марининой спиной с шумом обрушился дождь. Мелкаяводяная пыль повисла в воздухе и возле крыльца стала проворно собираться. В нейкрутились белые лепестки жасмина, сорванные бурей.

— Нужно идти внутрь, — вновь высказался Тучков Четвертый. —Здесь вскоре станет слишком сыро.

Марина пробормотала нечто невразумительное и дернула плечом.Высказывания в духе Эдика Акулевича в последнее время почему-то выводили ее изсебя.

Ореховая дверь приоткрылась, из нее высунулась пергидрольнаяголова Валентины Васильны Зуб. Кудри, белые на концах и темные у корней,энергично завивались. Рот улыбался, показывая золотые зубы. Помада была «сперламутром», а лак на руках и ногах очень яркий и лишь слегка облупившийся.Босоножки на танкетке и спортивный костюм на «молнии». Красота.

Мама не подала бы ей руки. Мама не взглянула бы в еесторону, не удостоила бы ее словом, а дочери потом сказала бы, что «простые»должны знать свое место, и это место расположено где-то очень далеко от нее,профессорской внучки, профессорской дочери, профессорской вдовы и дажепрофессорской матери!

Напрасно Марина пыталась ее убедить, что чем интеллигентнеечеловек, тем меньше его волнуют «классовые» различия и тем меньше он озабоченвопросами собственного статуса, ничего не помогало.

— Мариночка! — радостно воскликнула пергидрольная голова иеще чуть-чуть высунулась наружу. — Ну? Вымокла, что ли?!