В этом слове была некая неотвратимость, как приближающаясясмертная казнь, когда приговор уже объявлен, а приговоренный лежит, просунувголову в отвратительный срез гильотины.

— Да, — сказал он решительно. Хотел добавить что-то вроде«не бойся» и не стал, потому что сам боялся до смерти.

— Федор, если ты не хочешь, мы можем… не продолжать. Я необижусь. Правда.

Понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, о чем онаговорит.

Зря он не читал никаких таких книг! Зря, черт побери все насвете, он не посмотрел в своей жизни ни одного бразильского или, на худойконец, мексиканского сериала! Наверное, это что-то оттуда. Наверное, там такпринято говорить мужчине, который… который… который больше не может ждать ипочти не отвечает за себя.

Федор Тучков Четвертый стиснул зубы и перехватил ее руки.

— Анекдот, — проскрипел он мрачно, — хочешь? На рельсах двоезанимаются любовью. Едет паровоз. Высовывается машинист, тянет ручку, паровозначинает что есть силы гудеть и свистеть. Пара не уходит и продолжает своизанятия. Паровоз свистит, гудит, сипит, включает аварийный тормоз, кое-какостанавливается в двух шагах от… парочки. — Марина моргнула, глядя в егопокрасневшее лицо. — Выбегает машинист и начинает страшно ругаться. Молодойчеловек поднимается и говорит любезно: «Месье, кто-то из нас двоих должен былостановиться, вы или я. Так вот, я не мог».

Марина осторожно засмеялась.

— Если ты сейчас скажешь, что не можешь и не должна, я,конечно, тебя отпущу. — Он зачем-то поднял с пола свою одежду и швырнул вкресло. На спине, когда он нагнулся, выступила какая-то длинная, как будтопереплетенная мышца. — Если не скажешь, значит, все. Паровоз, может, иостановится, а я точно нет.

«Зачем я говорю ей все это, — пронеслось в голове сосвистом. — Зачем?! Кого изображаю?! Кого-то, кто сказал бы так в бразильскомили, на худой конец, мексиканском сериале?!»

Поздно, поздно, и уже ничего нельзя изменить — нельзя было стой минуты, как она таращилась на него на корте, на его ноги и руки, а потомела малину, и он видел, как она ее ест!

Почему он вообще ведет какие-то беседы, когда можно простоотнести ее в постель — роскошный санаторный трехспальный сексодром — и тампопробовать что-нибудь с ней сделать, что-нибудь такое, что позволило бы житьдальше, не думая поминутно о том, как это будет?!

Но мало просто отнести ее в постель и попробовать. Нужно,чтобы это, непонятное, еще ни разу не случавшееся, повторялось вновь и вновь, ичтобы стало наплевать на конец лета и солнце в холодной воде, и на сорок двагода, и на бесконечную работу, и чтобы вечером кто-то ждал ее дома, и чтобылюбовь была простой и горячей, как в сказке, и однажды она сказала ему: «Нашсын похож на тебя!»

Так ведь бывает.

Бывает? Или только хочется, чтобы было?

Он предложил ей выбор, и теперь некуда деваться, нужнособлюдать условия этого выбора, и теперь нельзя просто отнести ее втрехспальную санаторную кровать!

Конечно, она боится его — и трехспальной кровати боитсятоже! — а он сам открыл ей дорогу назад.

Марина положила руку ему на плечо. Он посмотрел — бледнаяузкая рука на его дубленой коже.

Боже, помоги мне!

— Ты… не переживай так, — сказала она ему на ухо. — Ты же неодин. Вдвоем все-таки не так… страшно.

Он изумился. Даже дышать перестал — от изумления.

— Только тебе все равно придется быть со мной терпеливым, —как будто попросила она. — Я… ничего не умею.

Он перевел дыхание.

Лихорадка началась заново. Сомнения кончились. Времяостановилось.

Оказывается, лежать значительно проще, чем стоять.Оказывается, нужно только перестать думать, и все станет просто и единственноправильно. Оказывается, вовсе не страшно, когда тебя касаются незнакомые руки,и другой человек рядом дышит и двигается и уже начинает потихоньку сходить сума, и ты сходишь вместе с ним, просто потому, что не можешь отпустить егоодного — туда, а еще потому, что и сам этого хочешь.

За открытой балконной дверью шумел дождь. Тянуло сыростью,холодом и запахом травы.

Хорошо, что пошел дождь. Если бы не пошел, они не помчалисьбы под крышу, и неизвестно, сколько времени прошло бы, прежде чем…

Федор Тучков стащил с себя шорты и зашвырнул их в угол.Марина смотрела на него остановившимися глазами. Зрачки были узкие-узкие.

Как хорошо, что никто не успел испортить ей… впечатление.Если ему удастся не испортить, все будет хорошо.

Он должен стараться. Он постарается. Он не допустит, чтобыона испытывала иронию и жалость.

Господи, откуда они взялись — ирония вместе с жалостью! — втакой неподходящий момент?!

Без желтой майки — сколько-то лет «Спортмастеру» — онаоказалась необыкновенной подвижной, крепкой, как будто шелковой на ощупь. И небыло у нее никаких рыжих волос — красные, медные, какие угодно, только нерыжие! Почему он рассмотрел это только в постели?! Он вообще слишком…поверхностно смотрел на женщин, как будто не придавал им значения.

Впрочем, в самом деле не придавал.

А сейчас? Что с ним будет после этого!

Он не знал. Как будто с ним тоже все было впервые.

А еще анекдоты рассказывал, геройствовал, играл вблагородство — иди, я тебя не держу, путь свободен и все такое!

Кожа постепенно нагревалась, как будто под кроватью стоялрефлектор, и простыни становились горячими, и казалось, что они сейчасзагорятся. В голове темнело, и не хотелось ждать прояснения.

Кажется, она уже перестала бояться, а он все продолжал,потому что вместо известной гусарской лихости чувствовал только нежность, ивожделение, и еще что-то труднообъяснимое.

Она поцеловала его в грудь, прямо в сердце, котороепочему-то оказалось не внутри, а снаружи, и пульсировало, и горело, и билось, ибыло странно, что кровь не бьет из него фонтаном.

И до сих пор, кроме того самого анекдота, он так и не сказалей ни слова! Он должен утешать и… направлять ее, а вместо этого ждал, что онаего «направит»!

— Не бойся, — все-таки шепнул он прямо в ее изумленные глаза,которые тоже оказались не зелеными, — единственное, что смог выдавить из себяпосле анекдота, который должен был убедить ее в том, что он прекрасно владеетсобой!

Потом все случилось.