Находя ответ на свой вопрос о быстром построении Тель-Авива в обращении к историческому прошлому Белостока, Сегеловиц представляет эти два города как зеркальные отражения друг друга. Признавая, что немцы и поляки присутствовали в прошлом города, Сегеловиц, тем не менее, конструирует Белосток как еврейское государство, превратившееся в одночасье из маленькой польской деревни в крупный промышленный город благодаря еврейским усилиям. Утверждая, что строительство Тель-Авива продолжило наследие Белостока, Сегеловиц прямо бросил вызов сионистской идеологии, которая постоянно стремилась дистанцировать новое еврейское государство от прежней еврейской жизни в Восточной Европе. Сегеловиц, как и многие эмигранты из Белостока, не мог смириться с отрицанием сионистской идеологией жизнеспособности еврейской жизни в диаспоре: евреи Белостока считали Белосток жизненно важным еврейским культурным центром. По сути, как однажды заметил Исроэль Пренски, белостокский еврей, иммигрировавший в Палестину в 1920-х годах, «Белосток был таким же, как Тель-Авив. В обоих случаях вы испытываете одно и то же чувство, находясь в еврейском городе, но, на самом деле, Белосток ощущался даже более еврейским, чем Тель-Авив»[786]. Словно откликаясь на чувства, выраженные Пренски, другой белостокский эмигрант в Палестине, а после 1948 года в Израиле, заметно отклонялся от сионистского дискурса, через свое изображение Белостока доказывая, что их бывший дом в Восточной Европе послужил моделью нового еврейского государства. Как отметили в своем уставе члены Иргун Йоцей Белосток (организации белостокских эмигрантов):

Белосток, наш город, большой город с большой еврейской общиной, город Торы и образования, любви к евреям, справедливости и благотворительности. Евреи основали его, построили, усовершенствовали и распространили репутацию его продукции и торговли в самые дальние уголки земли и на отдаленные острова. Он был в авангарде многих движений национального и социального освобождения… Здесь процветала еврейская культура во всех ее многочисленных проявлениях…[787]

Белосток не только описывается как еврейское пространство, лишенное неевреев, но также представляет собой «идеальное» еврейское государство. Прибегая к терминам, которые часто были на устах сионистских мыслителей XIX и XX веков для описания их утопических мечтаний о новом еврейском государстве, эти эмигранты, живущие в Израиле, считали Белосток прототипом еврейского национального государства, распространяющего свои продукты и идеалы освобождения по всему миру[788]. Как утверждает историк Джонатан Сарна, если американские сионисты видели Израиль как проекцию «образцового» американского государства, то белостокские еврейские эмигранты считали именно Белосток образцом государства Израиль[789]. Изобретая Белосток, таким образом они включили себя непосредственно в сионистскую идеологию, которая медленно переопределяла контуры еврейской диаспоры и идентичности во всем мире.

«Триумф сионизма, – отмечает Мэтью Джейкобсон, – создал своеобразное положение для евреев, добровольно оставшихся в “изгнании” диаспоры». Некоторые из этих евреев взялись за перо, чтобы объяснить себе и другим свою новую диаспоральную идентичность[790]. Такое своеобразное положение было вполне знакомо белостокским еврейским эмигрантам, которые долгое время чувствовали себя изгнанниками, но никогда не возвращались в Белосток, кроме как в своем воображении и в сочинениях. Их чувство дислокации, порожденное миграцией, теперь усугублялось опустошением в ходе Второй мировой войны и триумфом сионизма, о чем будет более подробно рассказано в следующей главе.

Заключение

Несмотря на внешние проявления успешной адаптации, о чем свидетельствуют социальные институты и благотворительные организации членов рассеянной белостокской еврейской эмигрантской общины, многие из эмигрантов сочли свое чувство дислокации слишком сильным, чтобы его можно было оставить позади. Поэтому они основывали газеты и журналы, чтобы размышлять о своих проблемах и искать силы для построения новой жизни. Конечно, в межвоенный период шел процесс аккультурации, когда евреи в Новом Свете и Восточной Европе адаптировались к жизни в своих новых домах. Тем не менее, как показывают страницы транснациональной еврейской прессы Белостока, восточноевропейские евреи упорно придерживались прежних привязанностей и ориентаций, особенно своей региональной идентичности, и по-прежнему изображали себя принадлежащими к отдельной общине, уходящей корнями в Восточную Европу[791]. Глядя на карту, чтобы определить границы своей идентичности в новых домах, белостокские еврейские иммигранты видели пустоту, оставленную Восточной Европой, затмевающую обещания нового мира. Для многих иммигрантов творческий процесс адаптации стал сливаться с этой пустотой, а в некоторых случаях даже усугублял ее[792]. Как резюмировал Пол Новик, еврей из Бриска [Брест-Литовска], «Что такое Бриск? Истина в том, что “Бриск” – это то, что мы хотим в нем видеть»[793].

Между 1921 и 1949 годами Bialystoker Stimme, Der bialistoker fraynd, Bialistoker vegn и ряд других изданий, спонсируемых далекими от прежней родины общинами, предложили целый спектр видения Восточной Европы, через которые их члены могли протестовать против условий новой жизни, комментировали обстоятельства в своих новых домах и контролировали границы своей общинной идентичности. В поисках способа смягчить чувство отчужденности в процессе миграции и найти способ оставаться «белостокским евреем» за пределами Белостока, некоторые эмигранты повторяли литературную реконструкцию местечка/штетла, в то время как другие обращались к имперским и библейским метафорам для описания Белостока[794]. Несмотря на разницу этих видений Белостока все участники дискуссий выражали чувства, которые изменяли взгляды белостокских евреев по обе стороны Атлантики на самих себя, на процесс миграции и на свои отношения друг с другом и с национальными государствами, в которых они теперь жили. Иными словами, транснациональная еврейская пресса Белостока не только обсуждала изменения в общине, но фактически служила двигателем этих перемен.

Еврейские эмигранты из Белостока были не единственными еврейскими эмигрантами, которые участвовали в подобном начинании. Тысячи восточноевропейских евреев постоянно заново изобретали свои прежние дома на страницах прессы их ланд-сманшафов способами, которые противоречат распространенному мнению, согласно которому восточноевропейские евреи считали себя «апатридами» или «детерриторизованными». Как показывают образы Белостока в различных изданиях, выпускаемых его бывшими жителями, наиболее масштабные политические дебаты, касающиеся взаимосвязи между местом проживания и еврейской идентичностью, а также вечно раздражающего вопроса об отношении евреев к восточноевропейским государствам, в которых доминируют сионистские мыслители и националисты из диаспоры Восточной Европы, – не исчезли в результате миграции. Скорее, они были спроецированы на новую местность. Рассматривая эти дебаты, следует уделять больше внимания голосам восточноевропейских евреев-эмигрантов: именно они выдвигали новое видение как еврейской идентичности, так и Восточной Европы, когда представляли города Восточной Европы как квинтэссенцию еврейской родины. Создавая такое видение, они повторили традицию, которая задолго предшествовала их поискам: писать о Сионе, чтобы размышлять над пониманием самих себя, своего чувства тоски по бывшим домам и собственного перемещения.

Если миграция увела евреев от Восточной Европы, то Вторая мировая война безвозвратно отделила их от нее. С потерей еврейской Восточной Европы их размышления начали вращаться вокруг нескольких насущных вопросов: как они