Никаких гарантий. Никому нельзя доверять на сто процентов, особенно когда это касается твоей жизни. Каждый выберет себя, если придётся выбирать.

– Альфа не выбрал бы себя, если бы ему пришлось.

– Да! Этот выбрал бы тебя! А Леннон…

– Поможет! – выплёвываю я, аж голос прорезался.

Рэйчел опускает плечи, словно сдаётся.

– Я понимаю, для тебя сейчас важнее скорости ничего нет, но есть ведь и наши жизни. Как выберемся, если этот индюк за нами не вернётся?

– Спокойно выберемся. Просто будем идти в сторону города.

– Смотри, – мягко призывает меня Рэйчел. – Там, внизу, не сразу ровное поле, там лес и скалы, и в поисках проходимого пути легко сбиться, особенно сейчас, когда день так короток, и солнце так быстро меняет положение. Там можно бродить кругами дни напролёт, пока выйдешь…

Всё внутри меня холодеет, покрывается инеем, будто Северный полюс выдохнул в меня. Господи, думаю, как же хорошо, что Леннону, несмотря на весь жар его злости, хватило холодности ума попросить часы у меня… и что было бы, если бы я их не отдала? Мои руки, ноги, всё моё тело обнимает, оборачивает собой моего человека. Я прижимаюсь ухом к груди – его сердце бьётся так же размеренно, как и прежде.

– Я полезу наверх, – резко сообщает Рэйчел. – Там, помнится, торчали паршивые ёлки. Ты пока разломай вон ту…, – обращается она к Цыпе и показывает рукой на ель, которая отчасти виновата в том, что Альфа упал, но и она же причина того, что он всё ещё дышит. – И попробуй огонь развести. Есть, чем?

– Попробую зажигалкой.

– Отлично. Работай. Как закончишь, лезь в палатку и ложись, грей его с другой стороны. Поняла?

– Поняла, – покорно, как школьница, отвечает Цыпа.

Не ясно, что произошло между этими тремя путниками, пока они шли за нами следом, но явно что-то произошло.

У Цыпы ничего не выходит с костром. Вот и газ в её зажигалке закончился, а еловые ветки так и не воспламенились.

– Давай я! – выползаю я палатки.

Костёр очень нужен. Он растопит снег и нагреет камень, и мы перетащим Альфу на тёплое. Это очень важно.

– Я ничего им не делала плохого… – тихонько говорит мне Цыпа, пока я вынимаю из рюкзака Альфы бутылку с жидкостью для розжига.

– Хорошо, – отвечаю я.

Мне объективно всё равно. Меня ничто не волнует кроме одного – сберечь Альфу. Он должен дожить до возвращения Леннона.

– Погреть его… пока ты тут? – ещё тише спрашивает Цыпа.

– Конечно. Пожалуйста, – прошу я.

И Цыпа, немножко улыбнувшись, кивает.

Я не смотрю, как она раздевается и ложится с ним рядом, как кладёт на его грудь свою руку, как прижимается. Ему нужно тепло – это важно, это главное.

– Эй! В сторону отойди! – кричит мне сверху Рэйчел. – Еле наломала их…

Она сбрасывает охапку еловых веток, они шлёпаются частично на снег, часть вылетает с площадки выступа и падает куда-то вниз.

– Возьми мачете! – предлагаю я ей. – Я привяжу его к концу верёвки… а ты вытягивай.

– О, мачете! Что ж ты раньше не предложила? Я чуть без рук тут не осталась…

Сколько часов нужно лимонному солнцу, чтобы легко перекатиться на другой бок, поменять цвет на холодный розовый, позолотить небо прощальным пурпурным, и оставить на нём след отчаяния?

Рэйчел ничего мне не говорит, только во взгляде её читается хмурое «А я предупреждала». Это уже третий костёр, точнее его третья обновлённая версия, потому что один раз мы его передвигали, а в другой, грея втроём Альфу, просто проворонили, и он погас.

– Там наверху ёлок почти не осталось. Ну, максимум ещё на пол костра, – ровным голосом ставит меня в известность Рэйчел.

– Часов пять прошло… – жалобно добавляет Цыпа. – Или шесть.

А я не верю. Просто дни сейчас очень короткие. «Два часа» – сказал Леннон. Он вернётся. Он обещал.

– У вас одинаковые кольца… откуда они? – внезапно спрашивает Рэйчел.

Цыпа молча отворачивает голову в сторону.

– У него были, – отвечаю я.

– Да-а? – протяжно удивляется Рэйчел. – Во-от, как… Выходит, они были у него с самого начала…

Hammock – In the Middle of this Nowhere (Oblivion Hymns)

Чем темнее своды палатки в сумерках уходящего дня, тем, кажется, меньше жизни внутри меня. Я испилила, изрезала себя изнутри, истерзала за то, что нашла верёвку. Ведь если бы я её просмотрела, или не стала бы его звать, сейчас мы шли бы где-нибудь внизу, пусть медленнее, пусть ещё сколько угодно дней бродили бы лесами, но он смотрел бы на меня при каждом удобном случае своими шоколадными глазами, обнимал бы, согревал.

Его одежда ещё сильнее намокла, и как бы я ни убеждала себя в том, что это растаявший снег, набравшись смелости и прижав к ней ладонь, я вижу на ней кровь. Его кровь. Его жизнь.

Я ловлю себя на том, что вот уже несколько часов подряд повторяю про себя малопонятные слова, складывающиеся в истории. В тишине, в почти полной темноте, потому что тлеющие угли костра у палатки уже не дают света, я произношу их вслух, хоть и тихо. Я прошу у кого-то покоя и хлеба, здравия.

– На каком это языке? – спрашивает Цыпа.

– Не знаю.

– Это стихи?

– Не знаю.

– Это молитвы на старославянском, – внезапно вмешивается Рэйчел.

Молитвы… От этого слова в моей памяти вдруг всплывает женщина в цветастом платке… моя даже не бабушка, а женщина, стоящая в самом начале… у истоков семьи. «Учи, девочка, учи» – говорит она слабым, старческим голосом. «На веку, как на долгой ниве, когда-нибудь да пригодится…»

Я прижимаю лоб ко лбу Альфы и снова повторяю слова-молитвы, снова прошу хлеба и здравия, снова сознаюсь в вере.

От страха, от ужаса меня тошнит. А может, и от голода в том числе. Я изо всех сил стараюсь не концентрироваться на том, что ощущаю физически. Снова прижимаю лоб ко лбу Альфы и всю энергию, всю силу, какая осталась, фокусирую в одной точке:

«Пожалуйста, не умирай! Мне так одиноко без тебя… так пусто, холодно и страшно… Это даже хуже, чем бояться собственной смерти, она ведь просто случится, и всё закончится, а от мысли о долгом, изо дня в день, год за годом