– Отвали от меня! Я сказал, убери свои руки…

И длинный гудок.

Я сижу на краю кровати, трясущимися руками едва удерживая обмякшую трубку, откуда все еще доносится слабое завывание гудка. Это был не мой брат. Я готова убеждать себя в этом до бесконечности. Это был не мой брат. Я не могла видеть его лицо; я даже не могу себе представить, как оно выглядело в эти последние несколько минут. Милые, улыбчивые черты этого лица не умеют кривиться в гримасе гнева и кричать на меня. Он никогда… он бы никогда… Я почти уверена в том, что, должно быть, другой заключенный выхватил у него телефон, потому что Джейсон никогда бы не повел себя так, будто ненавидит меня. Будто готов причинить мне боль.

Мой большой палец нажимает отбой, и тишина заполняет комнату. Я соскальзываю вниз со своей застеленной кровати, пока не упираюсь в нее спиной, и подтягиваю колени к груди. Телефон своей тяжестью прижимает мою руку к деревянному полу.

Всякий раз, когда мой мозг начинает крутиться в одном направлении, шестеренки со скрипом останавливаются. Я пытаюсь снова и снова, и раз за разом они отказываются двинуться с места. Больше ничего не имеет смысла. Ничего.

На следующий день после обеда я выскальзываю из дома и сажусь за руль Дафны. Я знаю, куда ехать – в конце Малберри-стрит только один дом, – но понятия не имею, что буду делать, когда доберусь туда. Мне просто нужно увидеть его лицо. Может, я даже не выйду из машины.

Но, конечно, выхожу.

На этот раз я умнее, чем раньше. Сначала я звоню ему, вместо того чтобы просто свалиться как снег на голову.

– Алло?

– Я у твоего дома, – говорю я, когда он берет трубку.

Тут же открывается дверь, и Хит выходит на крыльцо. Я чувствую, как мое сердце устремилось к нему за мгновение до того, как ноги последовали его примеру. Я останавливаюсь у нижней ступеньки – не потому, что мое желание быть рядом с ним угасло, а потому, что он не сделал и шага мне навстречу. Его рука все еще лежит на сетчатой двери.

Я думала, больше никого не будет дома. Он как-то говорил, что обычно во второй половине дня дом в его полном распоряжении на час или два, и, когда звонила, я убедилась в том, что во дворе нет припаркованных машин, не считая его грузовика, но теперь я в этом не уверена. Я бы предпочла, чтобы у него имелась причина держаться на расстоянии, кроме той, что я назвала ему во время нашей последней встречи.

Я медлю, не поднимаюсь на крыльцо, с неуверенностью рассматриваю дом. Это добротный красивый дом на ранчо, уютно вписанный в окружающий ландшафт, так что кажется, будто он тянется из земли вместе с тенистыми зарослями гледичии по обе стороны крыльца. Дранка на крыше кое-где приподнята, а каменно-серая краска на сайдинге местами потрескалась и выцвела. Хотя кругом простор, и земли достаточно, так что ближайший соседский дом проступает не более чем пятнышком вдалеке.

Я никогда не бывала здесь раньше. У меня не было причин приходить сюда до знакомства с Хитом и после…

До меня вдруг доходит, насколько это глупо – вот так являться к нему домой. Это даже хуже, чем вламываться без предупреждения к нему на работу. По крайней мере, тогда у него еще было желание меня видеть. Может, теперь он и нужен мне, но это не значит, что для него что-то изменилось.

И это его дом. Дом, в котором жил его брат.

– Я хотела тебя увидеть. – Я чувствую необходимость хотя бы попытаться объясниться. Впрочем, по выражению его лица нетрудно догадаться, что он не чувствует ничего подобного. Я стою столбом, ни жива ни мертва, словно жду прощения или казни.

Хит не сводит глаз с моего запрокинутого лица. Его сдвинутые брови так же неподвижны, как и все в нем, но вот, наконец, они расслабляются. Чуть-чуть, но я это вижу.

– Заходи. – Он отступает на шаг, придерживая дверь и пропуская меня внутрь.

Где-то в глубине дома работает телевизор. Хит оставляет меня и исчезает в дальней комнате, чтобы его выключить. Я порываюсь последовать за ним, но останавливаюсь, когда вижу море фотографий. Их так много, что за ними даже не разглядеть цвет краски на стене. Они занимают все пространство от пола до потолка – фотографии, запечатлевшие судьбы нескольких поколений, зачастую на фоне этого самого дома. Мои глаза скользят по лицам прапрапрадедов и бабушек Хита, перемещаются к фотографиям Кэлвина в шапочке и мантии, выпускника средней школы.

– Моя семья помешана на фотографиях. – Голос Хита заставляет меня вздрогнуть от неожиданности. Но я не могу отвести взгляд. Я помню Кэла, но смутно, как помнишь лицо, которое видел всего несколько раз и не понимал тогда, какое место оно займет в твоей жизни. И невозможно было не увидеть его лицо, мелькавшее в интернете и телевизоре, где обычно показывали все те же одну или две фотографии. Я никогда не смотрела достаточно долго, чтобы увидеть больше. Сейчас у меня нет возможности отвернуться, и я не думаю, что воспользовалась бы ею, если бы она была.

Вместо этого я восполняю пробел, и Хит мне не мешает, комментируя, когда я чуть дольше рассматриваю ту или иную фотографию. Поначалу он говорит натянуто, потом с большей легкостью, как будто разогревая давно не тренированную мышцу. Чем более непринужденно он себя ведет, тем большую неловкость испытываю я.

Хит не выглядит смущенным, когда его голос срывается, и не отворачивается. Никогда еще я не видела такого обнажения чувств, и больно смотреть на чужое горе, тяжело слышать. Кэл всегда был для меня человеком, личностью. Я никогда не пыталась делать вид, будто его нет, ради спокойствия моего брата. Я знаю, что у него была семья, были родители, планы на жизнь, которые были жестоко прерваны. Но мысли о нем, безмерно печальные, всегда сидели где-то глубоко в сознании, и трудно было на них сосредоточиться, когда Джейсон занимал собой весь передний плане. Теперь перспектива смещается.

Мы с Хитом стоим в самом конце коридора. Я вижу, что фотографии тянутся дальше, за угол, но это уже последние снимки Кэлвина. На выпускном по случаю окончания средней школы, возле красного пикапа, забитого коробками с вещами перед отъездом в колледж. Как и на многих фотографиях, рядом с ним Хит и их старшая сестра.

– Это последняя фотография, где мы втроем. Мама уверяла, что остались еще какие-то с Рождества и ее дня рождения, но… – Хит качает головой и постукивает пальцем по стеклу, – нашлась только эта.

Я поворачиваюсь, наблюдая за тем, как он смотрит на своего брата, пересказывая события того дня, то с легкой улыбкой, то теряя голос. Он не отшатывается и даже не вздрагивает, когда я беру его за руку. Его большой палец скользит по тыльной стороне моей ладони, и он продолжает рассказ. История обрывается, но не тогда, когда все кончено, а когда Хит уже не в силах говорить. Его лицо кажется размытым в моих наполненных слезами глазах, когда я притягиваю его к себе, приподнимаюсь на цыпочках и прикасаюсь дрожащими губами к его губам.

Это всего лишь легкий поцелуй, порыв души, когда ни у кого из нас не осталось слов. Но, когда я уже опускаюсь обратно, руки Хита подхватывают меня, прижимают к груди, и его рот более настойчиво овладевает моими губами, так что я чувствую вкус наших перемешанных слез.