Эллисон распахивает глаза, когда до нее доходит скрытый смысл моих слов. До меня тоже доходит, и воспоминания о том, как мать и сестра Хита застукали меня в его объятиях, окатывают ушатом ледяной воды. Перед глазами встает Лора, дрожащая и такая маленькая в моих руках.

Осмелевшая, я обрываю поток вопросов от Эллисон.

– Когда? – Я не вижу необходимости вдаваться в подробности.

Она смотрит на меня с немой мольбой, но я даже не моргаю под этим взглядом. Наконец она опускает глаза на тонкий золотой браслет на запястье.

– Мы не хотели поддаваться этому чувству и долго пытались его отрицать, потому что оба любили Джейсона. Но оно не уходило, даже когда мы старались держаться друг от друга подальше.

– Не очень-то вы и старались. – Я вытаскиваю порванную фотографию, где они втроем и где она не смотрит с обожанием на своего тогдашнего бойфренда. Эллисон с трудом заставляет себя взглянуть на две половинки, сложенные вместе.

– Вот почему мы знали, что должны признаться Джейсону прежде… прежде чем что-нибудь случится. Он заслуживал того, чтобы знать правду. Я хотела сама это сделать, но Кэл настоял на том, чтобы мы предстали перед ним вместе. Так мы и сделали… и… – У Эллисон дрожат губы. – Это было ужасно. Он не поверил нам… а потом… – Ее голос звучит глухо. – Когда поверил, стало еще хуже.

Я зажмуриваюсь, думая о том, что пришлось пережить Джейсону. Мало того что он потерял любимую девушку, так ее отнял его лучший друг. Совсем как история любви дяди Майка к моей маме. И я ничего не знала. Никто из нас не знал. Он не сказал ни слова. Я открываю глаза, и одинокая слеза скатывается по моей щеке, пока Эллисон продолжает.

– Он был так зол. Разбил кулаком окно в машине Кэла. Ему стало плохо, ты знаешь, при виде крови, но, когда мы попытались ему помочь… он разбил другое окно.

Я цепенею от холода, слушая ее рассказ о вспышке ярости у Джейсона; сразу вспоминается, как он кричал на меня по телефону. Слухи о его вспыльчивости ходили еще в старших классах школы.

– Это было за неделю до смерти Кэла, и он был так расстроен из-за реакции Джейсона, что порвал со мной. Он сказал, что наши чувства были ошибкой и, если бы мы больше времени проводили врозь, поняли бы это раньше и не пришлось бы обижать Джейсона. – Ее пальцы теребят браслет. – За день до своей смерти он даже сказал мне, что собирается заняться переводом в другой колледж, за пределами штата. Тогда я видела его в последний раз. Меня там не было, Брук, но я знаю… – Ее глаза снова наполняются слезами. – Они встретились в ту ночь, Кэл должен был сказать Джейсону о том, что уезжает. Последнее, что он пытался сделать, это исправить все, что между ними произошло.

Теперь моя очередь пошатнуться. Я мотаю головой, пытаясь отмахнуться от слов Эллисон.

– И ты собиралась вернуться к моему брату как ни в чем не бывало?

– Нет, – шепчет она. – Если я не могла быть с Кэлом, я не хотела быть ни с кем другим.

– Ты сказала об этом брату Кэла? – спрашиваю я, хотя это уже не имеет значения, ничего уже не имеет значения.

После некоторой заминки она кивает.

– Может, с месяц назад. Я была у него дома и…

Я едва не складываюсь пополам. В тот день, когда он меня поцеловал. Я чувствовала, что он что-то недоговаривает. Почему же так больно? Почему меня волнует, разбито ли мое сердце, если оно уже разбито так, что не подлежит починке?

– Мне очень жаль, я так виновата. – Эллисон, уже не скрывая слез, делает отчаянный шаг ко мне, но я тут же отступаю назад. – Я действительно любила Джейсона. Любила. Видит бог. – Она рассыпается на глазах. Не физически, нет, она держится на ногах, но душа ее рвется в клочья на моих глазах. Ее голос срывается от слез, так что я могу разобрать лишь отдельные слова, и приходится самой восполнять пробелы.

Ей пришлось исчезнуть после смерти Кэла. Она винила себя в том, что сделал Джейсон той ночью, и боялась, что, если выступит и расскажет о своих отношениях с обоими, Джейсоном и Кэлом, могут появиться основания добавить к обвинению преднамеренность. Это означало бы пожизненное заключение в лучшем случае или, что более вероятно, смертный приговор.

Эллисон не могла позволить, чтобы из-за нее погибли единственные два человека, которых она когда-либо любила.

Непрошеные, ко мне возвращаются эпизоды, связанные с арестом Джейсона и предъявлением обвинения. Доказательства, которые укладываются в рассказ Эллисон; факты, которые я прежде игнорировала; поступки, которые не мог совершить мой счастливый в любви брат… ну а если ослепленный яростью и предательством?

– Прости… прости…

Я сдерживаю внезапный порыв обнять ее. Как я могу предлагать ей утешение, когда она забрала у меня последнюю надежду? Но точно так же я не могу просто стоять и смотреть, как она рыдает. Из окон закусочной на нас уже поглядывают – причитания Эллисон не остались незамеченными; кто-то даже потянулся к двери.

– Что я могу сделать? – спрашивает она сквозь слезы, заливающие лицо.

Я качаю головой.

– Понятия не имею. – Я не знаю, что тут можно сделать. Прогоняя мысли о ней с Хитом и той агонии, которую пережил Джейсон, когда узнал, что она выбрала Кэла, я смотрю на сломленную девушку передо мной. – Хотелось бы мне, чтобы это была твоя вина, – мягко говорю я. – Но это не так.

У нее вырывается еще один всхлип, такой глубокий и задыхающийся, как будто она сдерживала его с тех пор, как умер Кэл.

Мой всхлип намертво застревает в горле.

Возвращаясь к Дафне, я прижимаюсь ладонями к ее холодному металлическому боку, смотрю на свое слабое отражение в оконном стекле, пытаясь представить, как разбиваю его кулаком – бью не раз, а два, – даже если меня стошнит от вида собственной крови.

Постепенно приходит осознание, что разбитого стекла недостаточно.

Я расправляю плечи, когда открываю дверь Дафны и сажусь за руль. Я больше не верю в то, что Эллисон была в лесу в ту роковую ночь, когда убили Кэла, но кто-то там был.

И этот кто-то уж точно видел, что произошло.

Я не знаю, как доживу до субботы. Я работаю. Катаюсь на коньках. Скучаю по Мэгги. Я не могу думать о брате, поэтому думаю о Хите, пока лед не выжжет вены. А потом начинаю все сначала.

Мама сидит на моей кровати, когда я возвращаюсь с работы в пятницу вечером. Я знаю, что она плакала. Глаза у нее красные, но щеки сухие, и макияж подправлен. Мне не нравится, что я нерешительно топчусь в дверях. Я знала, что нам придется поговорить – вот уже неделю мы обмениваемся лишь дежурными фразами, – и я не боюсь ее, но все же колеблюсь. Она видит это и неловко встает с кровати. Делает шаг ко мне, останавливается, снова делает шаг, его сменяет вереница шагов, пока мама не оказывается достаточно близко, чтобы обнять меня.

Впервые в жизни я не повинуюсь ответному порыву. Мои руки безвольно опущены, хотя глаза щиплет. Я знаю, она чувствует мою напряженную позу, но не отстраняется, а лишь гладит меня по волосам.