Она смотрела на Лоренцо. Сцена была освещена так ярко, чтоАлександра увидела: его глаза вовсе не непроглядно-черные, как ей казалосьраньше. Они серые, темно-серые, и еще больше темнеют, когда Лоренцо разгневан.Как странно: лицо его такое неправильное, но этот высокий лоб и круглый,сильный подбородок с ямочкой посередине делают его не только выразительным, апочти красивым. Да и сильнее красоты огонь – жаркий, горячий – в его чертах, вего глазах, в каждом его движении – резком, порывистом, но все же исполненномдостоинства…

Она стояла, глядя на него, как бы в забытьи, и резкие бровиего вдруг изломились под углом изумления:

– Что с вами, сударыня? Вам дурно?

Александра быстро опустила ресницы, чтобы он не увиделвыражения ее глаз.

Так отчетливо, как если бы она читала начертанное огненнымибуквами предписание Рока, она вдруг поняла, что ей следует теперь делать. Онадолжна заставить Лоренцо жениться на ней! И она проговорила, не соображая, чтоговорит, и сама не зная, был ли это ответ на вопрос Лоренцо – или согласие с приговоромвысших сил:

– Да.

Пока шли в гондолу, Лоренцо и Чезаре следовали заАлександрою в двух шагах, точно конвойные за преступницей, и она понимала, чтоони стерегут каждое ее движение. Можно было предположить, что и в гондоле,которая уже терпеливо качалась среди сотен других, ждущих своих хозяев послетеатрального разъезда, они сядут обочь, не сводя с узницы пристальных,немигающих глаз, однако под навес с нею забрался только Лоренцо, ну а Чезаресел на носу, лицом к гондольеру, и о чем-то быстро, приглушенно заговорил сним, так что Александра не могла разобрать ни единого слова.

«Может, сговариваются, в каком канале ловчее будет сброситьменя в воду», – угрюмо подумала Александра, и у нее даже слезы навернулись наглаза: до того жалко сделалось своей пропадающей жизни, отныне подчиненной лишьодной цели: затащить под венец мужчину, который ее обесчестил. И это она,Александра Казаринова, руки которой добивались все самые завидные женихи отМосквы до Петербурга! Она тихонько всхлипнула – и затаилась, ощутив на своемоголенном плече тяжелую, горячую мужскую руку.

– О чем вы? – спросил Лоренцо.

Здесь, в тесном уюте гондолы, голос его звучал негромко,интимно, вроде бы даже участливо… или это показалось Александре? Вот бы сейчассказать ему правду: «О вас!» – и посмотреть, какое у него сделается лицо.

А какое уж оно такое сделается? Скучающе-самодовольное, надополагать. Ведь он наверняка прекрасно знает, какое производит впечатление наженщин. И если Александра (или Лючия, какая разница!) сегодня вступила из-занего в драку, будто какая-нибудь простолюдинка, то уж, верно, и плакать онадолжна из-за него, он небось в этом не сомневается.

Но это была не драка, а бегство. Жаль… право, жаль, чтоАлександра, толкнув «негритянскую королеву», не наградила ее еще парочкойполновесных оплеух за несказанную наглость!

Впрочем, наверное, у нее есть основания для этой наглости.Наверное, она так разошлась, потому что не могла оставить Лоренцо другой – сего надменным и враз проникающим в самое сердце взглядом, с его тяжелыми,обжигающими поцелуями… И что, в ее объятиях он тоже стонал так же коротко, мучительно,блаженно, как и вчера, когда окунул свою плоть во влажное лоно Александры?..

Сладкая, пугающая истома вдруг прошла по ее телу, иАлександра, как ожог, ощутила руки Лоренцо на своей груди: он накрыл нежныеполукружья ладонями и осторожно водил по ним, да так легонько, что лишьнежнейшая кожа сосков чувствовала эти жгучие прикосновения.

– Хочу тебя, – негромко, глухо выговорил Лоренцо, иАлександра вмиг потеряла разум и волю от звука его голоса. Вся потянулась к егогубам, к его телу… он негромко, чувственно рассмеялся, когда груди ее налилисьи отвердели под его пальцами, а жаждущие, полураскрытые губы оказались совсемблизко, но Александра от этого смеха отрезвела столь же мгновенно, как иопьянела.

Ох, да что это… что это с нею? Да ведь скоро она сама начнетумолять его о мгновениях ласки, а коли так… коли так, ей никогда не исполнитьсвоего замысла. Общеизвестно: мужчины никогда не женятся на слишком пылкихженщинах. В супруге главное прежде всего целомудрие, достоинство; муж долженумолять ее о близости, а она – неохотно снисходить к его исступлению. А ведьАлександра сама начнет сейчас исступленно срывать с него одежды – здесь, всырой, тесной каютке гондолы, которая будет резко раскачиваться в такт ихбешеным движениям, и гондольер с Чезаре, конечно, все сразу поймут и, едваудерживая равновесие, будут обмениваться понимающими издевательскимиулыбочками, едва различимыми при зыбком лунном свете…

Она отпрянула так резко, что Лоренцо едва удержался, чтобыне упасть ничком, и вместо того, чтобы прильнуть к губам Александры, звонкоклюнул ее в плечо.

Этого ей только и не хватало, чтобы обрести душевноеравновесие, – рассмеяться! Конечно, она сдержала смех, потому что он могоказаться губительным для самолюбия Лоренцо, а прорвавшееся хихиканье ей весьмаудачно удалось утопить в испуганном возгласе:

– Что вы делаете, сударь! При посторонних?!

– Чезаре мне не посторонний, – огрызнулся Лоренцо, сподозрением вглядываясь в лицо Александры: похоже, до него все-таки долетел еезлополучный смешок!

– А гондольер? – добавив испуга в голос, настаивалаАлександра. – Потом пойдут слухи…

– Что?! – откровенно изумился Лоренцо. – Kакие слухи? Дагондольер никогда и никому не выдает своих тайн! Он вообще ничего не видит, неслышит, ничего не замечает, даже если пылкая парочка коротает у него под носомрозовый вечер или голубую ночь. Муж, любовник, отец может пристать к нему сножом или кошельком, но без успеха. Баркайоло еще никого не выдал и не предал!Да что это я?.. – осекся вдруг Лоренцо. – Кому я объясняю все это? Вы ведь исами прекрасно все знаете и не раз небось коротали в гондоле «розовый вечер»или «голубую ночь», – с издевкой передразнил он сам себя, – слушая песнибаркайоло.

«Я никогда, ни с кем…» – хотела было выкрикнуть Александра,но прикусила губу: бесполезно же пускаться в объяснения, которые никто не хочетслышать! Но главное, что заставило ее промолчать, было другое: баркайоло,словно отвечая Лоренцо, вдруг… запел!

Ровесник солнца, древний бог летучий,

Лежит на всем вокруг твоя печать,

Тебе дано губить и воскрешать,

Верша над миром свой полет могучий.