- Я должен убить эту сопливую деваху?

- Да. Если тебе это интересно.

- Ещё как! Что я должен делать?

- Мы вместе. Ты и я. Ты моя сущность. Я играю, и она лишняя теперь фигура. Я делаю следующий ход. Я - Тапробан!

- А конкретнее! – не выдержал Губа столь возвышенной патетики.

- Дождись её дежурства под утро. Она будет дежурить последней.

- А-а, понял! – восхищённо улыбнулся сам себе будущий убийца. – Я её задушу.

- Ты – Тапробан, как и я.

Фотограф в предвкушении облизнул пересохшие от возбуждения губы. Сейчас он стоял и смотрел на не очень-то далёкий от него костёр. Повинуясь голосу, он приблизился на пару десятков метров, стараясь не шуметь, и осторожно выбрал позицию для будущего нападения. Скорее всего, девка, сменив напарника, усядется на этом же месте, и когда тот, уставший снова заснёт, он, фотограф, начнёт действовать. Так учил его Гроссмейстер. Легко представить, в сколь приятном расположении духа он сейчас находился.

Так и произошло. Спустя час или около того, юнец наклонился к подруге и осторожно разбудил её. Губа видел, как он перед этим уже клевал носом и не мог бороться с сонливой усталостью, накопившейся за последние дни.

Фотограф терпеливо ждал. Он совершенно утратил всякое чувство времени, поглощённый лишь мыслями о неминуемой мести.

Они о чём-то тихо переговорили, чтоб не разбудить друга, поцеловались и, подкинув веток в костёр, влюблённый ромэо завернулся, наконец, в спальный мешок. Семён даже не пошевелился. Всё это Губа, затаив дыхание, наблюдал в двадцати метрах от освещённого огнём круга.

Люда меж тем протёрла глаза влажным полотенцем, обошла по периметру вокруг костра и, ничего подозрительного не заметив, присела на то же место, вытащив пистолет и положив его на колени. Сашино ружьё лежало рядом с его спальным мешком. Вроде всё тихо и спокойно: через час начнёт едва заметно светать, а стало быть, спать друзьям можно ещё около двух часов. Она сварит кофе, сделает подобие бутербродов, они проснутся, позавтракают, и снова на плоту двинутся вниз, вдоль береговой линии – к оконечности Баргузинского треугольника, к границе купола, к цивилизации.

…Так думала девушка, смотря задумчивым взглядом на искры костра и прислушиваясь к ночным лесным звукам. Скоро рассвет.

Прождав ещё минут двадцать и видя, что в лагере по-прежнему тихо, Губа начал действовать.

…Девушка не успела ничего осознать. Боль, как известно, это совсем другое измерение, где не действуют знакомые человеку законы. Ей внезапно стало неизмеримо больно. Инстинктивно дёрнувшись, она вдруг почувствовала резкий, саднящий спазм в области шеи, лишивший её возможности вдохнуть всей грудью живительный воздух или крикнуть в ужасном отчаянии. Губа ладонью зажал девушке рот, а потом другой рукой стиснул горло под самым подбородком, пережимая сонную артерию и перекрывая путь крови к головному мозгу. Так бывает, когда задыхаешься под водой, но тут были жестокие руки. Люда отчаянно вырывалась, но пальцы у Губы были настолько сильные, что он без труда давил ими грецкие орехи – что уж говорить о нежных позвонках какой-то девицы. И всё это происходило в зловещей тишине: ни вздоха, ни малейшего треска подвернувшихся под конвульсивно дёргавшиеся ноги веток. Минута делов – и готово.

Слёзы вдруг проступили у неё на глазах. В голове, как это всегда бывает перед смертью, вдруг неуместно, за секунду пронеслись последние события её короткой жизни: смерть мужа на космодроме Байконур, экспедиция, 13-й век с Устиньей и старухой, возвращение, гибель дяди Васи и… Саша. Беззаветная, всепоглощающая любовь к этому чистому, доброму, почти ещё юноше. Ох, как она его любила! Как мечтала завести с ним детей – мальчика и девочку. Как мечтали они вместе поселиться на берегу Чёрного моря в домике профессора…

Но теперь всё. Теперь конец. Вечность в царстве тьмы, готовая поглотить её навсегда.

«Молюсь за тебя, Сашенька. Прощай, любимый»!

Она задохнулась, дёрнулась последний раз и лишь протянула руку по направлению к любимому, будто прощаясь с ним. Тусклый, уже умирающий взгляд переместился к спальному мешку Саши, замер на нём, и уже в небытие губы её как бы прошептали: «Люблю тебя…».

Мольба была в этих красивых и любящих глазах. Несбывшиеся надежды. Оборвавшаяся счастливая жизнь и не свершившееся рождение ребёнка. Их с Сашей ребёнка. А ещё – любовь на краю пропасти, любовь в двух шагах от смерти.

Взгляд послал последний поцелуй…

И девушка умерла.

Небо взирало на неё с тем же равнодушием, с каким сама Люда смотрела в него своими пустыми, мёртвыми глазами.

Последняя слеза скатилась к воротнику куртки, блеснула на миг, и застыла навсегда.

********

Убийца дождался, когда тело девушки обмякнет, перестав биться в конвульсиях, после чего аккуратно и тихо уложил его на землю: не хрустнуло ни веточки. Затем он так же осторожно оттащил труп к ближайшему дереву, подальше от спального мешка её друга: тот мог во сне, поворачиваясь, увидеть сквозь дрёму безвольное тело и тут же поднять тревогу в тот момент, когда он, Губа, ещё не успеет скрыться на безопасное расстояние. Пока он оттаскивал мёртвое уже тело, голова девушки моталась из стороны в сторону, натыкаясь на сучки, норки мелких грызунов и торчащие из земли камни. Уложив труп девушки, и бросив взгляд через плечо на костёр, Губа удостоверился, что всё произошло тихо, по плану, без сучка и задоринки: оба спящих друга даже не пошевелились – их глубокий сон после тяжёлого дня был убийце как нельзя кстати. Ему вдруг отчаянно захотелось сделать что-нибудь ещё.

Подойдя бесшумно к спящим, он скинул с плеча ружьё, прицелился в Семёна… однако курок не спустил. Указаний от Гроссмейстера не было, да и рано ещё. Пускай пока живут. Немного. Пусть этот сукин сын, возомнивший себя главой экспедиции, сначала подведёт их к границе купола, а потом уж и…

Только тут фотограф обратил внимание на едва ощутимый вибрирующий воздух вокруг себя, словно в досягаемости его ощущений начали носиться в пространстве волны электрических разрядов. Над берегом озера с земли начали подниматься какие-то испарения и необычайное свечение, похожее на сполохи северного сияния у него в Сибири. Люминесценция, переливаясь всеми цветами радуги, обволокла прибрежную территорию, и Губа, повинуясь внезапному необъяснимому порыву, оставив труп, двинулся как сомнамбула к этому зовущему