Станции и разъезды часты, но они теряются среди окружающегоих пустынного и огромного пейзажа зимних полей. Еще не завладела новая дорогакраем и не вызвала к себе его обитателей. Постоит поезд на пустой станции иопять бежит среди перелесков… Едем все же с опозданием: стояли в поле, и никтоне знал почему, и все сидели в томительном ожидании, слушая, как уныло шумитветер за стенами неподвижных вагонов и как жалобно кричит бочкообразныйпаровоз, имеющий манеру трогать с места так, что пассажиры падают с диванов.Качаясь на неровном бегу поезда, я хожу из вагона в вагон и везде вижу обычнуюжизнь русского захолустного поезда. В первом и втором классе пусто, а в третьем— мешки, полушубки, сундуки, на полу сор и подсолнухи, почти все спят, лежа всамых тяжелых и безобразных позах. Неспящие сидят и до одурения накуриваются;жаркий воздух синеет от едкого и сладковатого дыма махорки. Один лотерейщик,молодой вор с бегающими глазами, не дремлет. Он собирает в кучку мужиков иполупьяных рабочих, и они, пробуя свое счастье, изредка, точно на смех,выигрывают то карандаш в две копейки, то какой-нибудь бокал из дутого стекла.Слышится спор и говор, неистово кричит ребенок, поезд стучит и громыхает, асолдат, в новой ситцевой рубахе и в черном галстуке, сидит над спящими на своемсундучке и, поставив ногу на противоположную лавочку, с бессмысленными глазамии вытянутой верхней губой, рычит на тульской гармонике: «Чудный месяц плыветнад рекою»…

— Станция Белый Бор, остановки восемь минут!.. —кричит кондуктор, рослый мужик в тяжелой длинной шинели, и, проходя по нашемувагону, с такой силой хлопает дверями, точно хочет заколотить их навек.

Это значит, что начинаются леса. После Белого Бора через двестанции — уездный город, по имени которого и называются эти леса, смешанноечернолесье и краснолесье. Проходит еще час, полтора — и вдали, из-за леса,показываются главы и кресты монастыря, которым далеко известен этот город. Борвокруг него вырубают нещадно, новая дорога идет как завоеватель, решивший вочто бы то ни стало расчистить лесные чащи, скрывающие жизнь в своей вековойтишине. И долгий свисток, который дает поезд, проходя перед городом по мостунад лесной речкой, как бы извещает обитателей этих мест об этом шествии.

На несколько минут вокруг нас закипает суматоха. Задеревянным, кирпичного цвета вокзалом видны тройки, громыхают бубенчики, кричатнаперебой извозчики; зимний день сер и тепел, и похоже на масленицу. Поплатформе гуляют барышни и молодые люди, среди которых дает тон высокийтелеграфист, местный красавец, франт в дымчатом пенсне и кавказской папахе.Двери в вагоне поминутно растворяются, со двора несет холодом, пахнет снегом ихвойным лесом. Статный лакей в одном фраке и без шапки носит жареные пирожки, истранно видеть среди леса его крахмальную рубашку и белый галстук. В наш вагоннабирается много барышень, которые кого-то провожают и шепчутся, играя глазами;купец с подушкой ломится к своему месту, давя на пути все встречное, а худой иочень высокий священник, запыхавшись и сдвинув с потного лба на затылокбобровую шапку, вбегает в вагон и убегает, униженно прося носильщика о помощи.Он укладывает бесчисленное количество узлов и кулечков на диваны и под диваны,извиняется пред всеми за беспокойство и притворно-весело бормочет:

— Ну, теперь так! Вот это сюда… А вот это, я думаю, ипод лавочку можно… Я не потревожу вас? Ну, и чудесно, покорнейше благодарю!

В толпе ковыляет хромой разносчик с корзиной лимонов,монашенки с убитыми лицами жалобно просят на обитель… Вагон везут назад и опятьостанавливают. Долго слышится, как кондуктора переругиваются и гремят по окнамсигнальной веревкой, протягивая ее от паровоза по поезду… Наконец поездтрогается.

И опять перед окнами мелькают березы и сосны в снегу, поля идеревушки, а над ними — серое небо…

III

Эти березы и сосны становятся все неприветливей; онихмурятся, собираясь толпами все плотнее и плотнее. Идет молодой легкий снежок,но от сплошных чащей в вагонах темнеет, и кажется, что хмурится и погода.Омрачается и радость возвращения к тихому лесному дню… Новая дорога все дальшеуводит в новый, еще неизвестный мне край России, и от этого я еще живеечувствую то, что так полно чувствовалось в юности: всю красоту и всю глубокуюпечаль русского пейзажа, так нераздельно связанного с русской жизнью. Новуюдорогу мрачно обступили леса и как бы говорят ей:

— Иди, иди, мы расступаемся перед тобою. Но неужели тыснова только и сделаешь, что к нищете людей прибавишь нищету природы?

Зимний день в лесах очень короток, и вот уже синеют заокнами сумерки, и мало-помалу заползает в сердце беспричинная, смутная,настоящая русская тоска. Петербург представляется далеким оазисом на окраинеогромной снежной пустыни, которая обступила меня со всех сторон на тысячиверст. Вагон опять пустеет. Опять со мною только артельщик и двое спящих —кавалерист и помощник начальника станции. Кавалерист, молодой человек в крепконатянутых рейтузах, спит как убитый, богатырски растянувшись на спине; помощниклежит вниз лицом, слабо покачиваясь, точно приноравливаясь к толчкам бегущегопоезда. И тяжело смотреть на его старое пальто и старые калоши, свесившиеся с дивана.

Все сгущается сумрак в холодном, дребезжащем, неуклюжемвагоне. Мелькают стволы высоких сосен в сугробах, толпами теснятся на пригоркахмонахини-елочки в своих черных бархатных одеждах… Порою чаща расступается, идалеко развертывается унылая болотная низменность, угрюмо синеет амфитеатрлесов за нею, и полосою дыма висит молочно-свинцовый туман над лесами. А потомснова около самых окон зачастят сосны и ели в снегу, глухими чащами надвинетсячернолесье, потемнеет в вагоне… Стекла в окнах дребезжат и перезванивают,плавно ходит на петлях не притворенная в другое отделение дверь, а колеса,перебивая друг друга, словно под землей, ведут свой торопливый и невнятныйразговор.

— Болтайте, болтайте! — важно и задумчиво говорятим угрюмые и высокие чащи сосен. — Мы расступаемся, но что-то несете вы внаш тихий край?

Огоньки робко, но весело светят в маленьких новых домикахлесных станций. Новая жизнь чувствуется в каждом из них. Но в двух шагах отэтого казенного домика начинается совсем другой мир. Там чернеют затерянныесреди лесов редкие поселки темного и унылого лесного народа. На платформахстоят люди из этих деревушек — несколько нищих в рваных полушубках, лохматых, спростуженными горлами, но таких смиренных и с такими чистыми, почти детскимиглазами. Опустив кнуты, они выглядывают пассажира почти безнадежно, потому чтона несколько человек из них редко приходится даже один пассажир. И, тупо глядяна поезд, они тоже как бы говорят ему своими взглядами:

— Делайте, как знаете, — нам податься некуда. Ачто из этого выйдет, мы не знаем.

Гляжу и я на этот молодой, замученный народ… На великуюпустыню России медленно сходит долгая и молчаливая ночь…

Ночь эта будет теплая, с мягко падающим, ласковым снежком.На минуту поезд останавливается перед длинным и низким строением на разъезде.Освещенные окошечки его, как живые глаза, выглядывают из векового сосновоголеса, занесенного снегами. Паровоз, лязгая колесами по рельсам, плавнопрокатывает мимо поезда, приводит к нему десяток товарных вагонов и двумяжалобными криками объявляет, что он готов. Крики гремучими переливами далекобегут по лесной округе, перекликаясь друг с другом…