— Сейчас нехорошее место будет! — со вздохомговорит стоящий за мной на площадке вагона мещанин. — Тут сейчас подъемверсты в три, а потом насыпь. Смотреть жутко! Тут дня не проходит без беды…

Я смотрю, как уходят от нас и скрываются в лесу огонькистанции. «Какой стране принадлежу я, одиноко скитающийся? — думаетсямне. — Что общего осталось у нас с этой лесной глушью? Она бесконечновелика, и мне ли разобраться в ее печалях, мне ли помочь им? Как прекрасна, какдевственно богата эта страна! Какие величавые и мощные чащи стоят вокруг, тихозадремывая в эту теплую январскую ночь, полную нежного и чистого запахамолодого снега и зеленой хвои! И какая жуткая даль!»

Я гляжу вперед, на этот новый путь, который с каждым часомвсе неприветливее встречают угрюмые леса. Стиснутая черными чащами и освещеннаявпереди паровозом, дорога похожа на бесконечный туннель. Столетние соснызамыкают ее и, кажется, не хотят пускать вперед поезд. Но поезд борется:равномерно отбивая такт тяжелым, отрывистым дыханием, он, как гигантскийдракон, вползает по уклону, и голова его изрыгает вдали красное пламя, котороеярко дрожит под колесами паровоза на рельсах и, дрожа, злобно озаряет угрюмуюаллею неподвижных и безмолвных сосен. Аллея замыкается мраком, но поезд упорноподвигается вперед. И дым, как хвост кометы, плывет над ним длинною белесоюгрядою, полной огненных искр и окрашенной из-под низу кровавым отражением пламени.

1901

У поворота с большой дороги, у столба, указывающего путь напроселок, горел в темноте костер. Я ехал в тарантасе тройкой, слушал звонподдужного колокольчика, дышал свежестью степной осенней ночи. Костер горелярко, и, чем ближе я подъезжал к нему, тем все резче отделялось пламя отнависшего над ним мрака. А вскоре стало можно различить и самый столб,озаренный из-под низу, и черные фигуры людей, сидевших на земле. Казалось, чтоони сидят в каком-то хмуром подземелье и что темные своды этого подземельядрожат от переплетающихся языков пламени.

Когда его отблеск коснулся голов тройки, люди, сидевшие укостра, повернулись. Позы у них были внимательные, лица красные. Собака вдругвырезалась на огне и залаяла. Потом поднялся с земли один из сидевших. В низкомпространстве, озаренном костром, он был огромен.

— Гирла-а! — гортанно и глухо крикнул он насобаку.

Остановив лошадей, я попросил спичек:

— Добрый вечер! Нельзя ли закурить у вас?

За лаем собаки человек, который выжидательно встал передомною, крепкий, широкогрудый старик в бараньей шапке и накинутом на плечикожухе, не расслышал, злобно топнул ногой.

— Ат, каторжна! — крикнул он на овчарку и, неспуская с меня подозрительного взгляда, громко прибавил гортанным цыганскимговором: — Добрий вечiр, пану! А що милостi його завгодно буде?

Ноздри у него были вырезаны резко, борода доходила до самыхглаз. И в этих черных глазах, в черных жестких волосах, густо вьющихся из-подшапки, в жесткой, кудрявой бороде — во всем чувствовалась дикость ивнимательность степного человека.

— Да вот, закурить нечем, — повторил я. —Дайте, пожалуйста, пару спичек.

— А хiба жєсть спички у циган? — спросилстарик. — Може, пан от костра запалить?

Он отошел к костру, наклонился и спокойно кинул на ладоньруки раскаленный уголь. Я поспешил приставить к нему папиросу и кинул два-трибыстрых взгляда на маленький табор. Один из сидевших был рыжий оборванныймужик, видно, бродяга-рабочий с низов, другой — молодой цыган. Он сидел,горделиво откинув голову назад, и, охватив руками поднятые колени, искосасмотрел на меня. Синевато-смуглое лицо его было тонко и очень красиво. Белкиглаз выделялись на этом лице — и глаза казались изумленными. Одет он былщеголем: тонкие сапоги, новый картуз, городской пиджак, шелковая лиловаярубаха.

— Може, пан блукає? — спросил старик, кидая уголь.

— Нет, — сказал я и еще раз глянул на костер,который слепил меня своим ярким мерцанием. И тогда из темноты выделились серыеполы большого разлатого шатра, брошенная дуга и оглобли телеги, а возле них —самовар, горшки и большая перина, на которой лежала толстая цыганка влохмотьях, кормившая грудью полуголого ребенка. Надо всем же этим стояладевочка лет пятнадцати и задумчиво смотрела на меня печально-призывными глазаминеобыкновенной красоты.

— Може, проводить пана? — повторил старик живо.

— Нет, спасибо, — поспешил я ответить и откинулсяв задок тарантаса.

— Пошел!

Лошади тронули, копыта дружно застучали, а колокольчик так изалился жалобным стоном, перебивая лай бросившейся за нами собаки…

Не было больше тепла и запаха горящего бурьяна, в лицо веялосвежестью ночи, и опять, темнея в сумраке, бежали навстречу мне поля. Чернаядуга высоко вырезывалась в небе и, качаясь, задевала звезды. Но еще ярче, чем укостра, видел я теперь черные волосы, нежно-страстные глаза, старое серебряноемонисто на шее… И в запахе росистых трав, и в одиноком звоне колокольчика, взвездах и в небе было уже новое чувство — томящее, непонятное, говорящее окакой-то невознаградимой потере…

1902–1932

Уехала девушка, которую я любил, которой я ничего не сказало своей любви, и так как мне шел тогда двадцать второй год, то казалось, что яостался один во всем свете. Был конец августа; в малорусском городе, где я жил,стояло знойное затишье. И когда однажды в субботу я вышел после работы отбондаря, на улицах было так пусто, что, не заходя домой, я побрел куда глазаглядят за город. Шел я по тротуарам мимо закрытых еврейских магазинов и старыхторговых рядов; в соборе звонили к вечерне, от домов ложились длинные тени, нобыло еще так жарко, как бывает в южных городах в конце августа, когда даже всадах, жарившихся на солнце целое лето, все покрыто пылью. Мне было тоскливо,несказанно тоскливо, а вокруг меня все замирало от полноты счастия, — всадах, в степи, на баштанах и даже в самом воздухе и густом солнечном блеске.

На пыльной площади у водопровода стояла красивая большаяхохлушка в расшитой белой сорочке и черной плахте, плотно обтягивавшей ейбедра, в башмаках с подковками на босую ногу. Было в ней что-то общее с ВенеройМилосской, если только можно вообразить себе Венеру загорелой, с каримивеселыми глазами и с такой ясностью чела, которая бывает, кажется, только ухохлушек и полек. Наполнив ведра, она положила коромысло на плечо и пошла прямонавстречу мне, — стройная, несмотря на тяжесть плескавшейся воды, слегкапокачивая станом и постукивая башмаками по деревянному тротуару… И помню, какпочтительно я посторонился, давая ей дорогу, и как долго смотрел за нею! А вулицу, которая шла с площади под гору, на Подол, видна была огромная, мягкосинеющая долина реки, луга, леса, смуглые золотистые пески за ними и даль,нежная южная даль…